Полцарства - Ольга Покровская

Несколько часов спустя, сидя в палате интенсивной терапии, куда перевезли «стабилизировавшегося» и задремавшего Илью Георгиевича, Саня почувствовал, что и собственная его жизнь переходит на иной уровень. Замирает бег суеты. Ещё мгновение – и перед ним осенней солнечной рощей откроется вечный отпуск. Может быть, думал он, где-то в невидимом мире в этот миг совершается победа, которая освободит всех. Гремит и светлеет. Бренность, покрывавшая мир, отступает, как туча. Ещё немного, и каждый сможет заняться любимым делом, тем, что всегда откладывал.

Что касается Сани с Ильёй Георгиевичем, они, конечно, вернутся к музыке. Правда, надо учесть одно обстоятельство: получив свободу, она уже не будет заключена в ноты, скрипки и флейты. Её мудрый и светлый дух разольётся вольно…

«Что ты мелешь!» – время от времени встряхивал он себя, отгоняя прочь бред усталого мозга.

Когда перевалило за полночь, Саня вышел в коридор и ещё раз безрезультатно позвонил Пашке. Позвонил затем Татьяне – они с Пашкиной матерью изыскивали способ выйти на связь с Николаем. Стрельнул у медсестры сигарету и в туалете у распахнутого окна покурил. После нескольких месяцев без никотина голову унесло. На облаке минутного блаженства он подумал о себе как о постороннем: ну и врун! Обещал пацану, что дед будет жить сто лет, что правнуков ещё будет учить уму-разуму. Подписываться за Господа Бога – славно!

Смял окурок и побежал в палату.

Во время его отсутствия Илья Георгиевич проснулся и лежал теперь с открытыми глазами. Его разбудил шум – гулкий долбёж, долетающий из приоткрытой форточки.

– Санечка, как я рад, что ты со мной! – слабо проговорил он. – А я неплохо себя чувствую, только дышать тяжеловато.

Саня присел на стул возле койки и с тревогой поглядел в смешное, одновременно детское и старческое лицо своего подопечного.

– Знаешь, Саня, вот проснулся и… то ли запахло чем-то… Дымом, что ли. Чувствую: соскучился по осени! Я маленький ещё – сад при школе, сгребаем листья. И так землёй пахнет, и дымком так тянет. Холодно, руки стынут. А сердцу так просторно! Дышишь этой свежестью – и как будто летишь… – объяснял он слегка заплетающимся языком. Саня склонился и слушал. – И вот, хочу тебе, Санечка, пожаловаться. Так мне горько, что никогда уже не будет у меня осени. Нет, я не о том! Календарная, может, и будет, Бог даст. А настоящая – уже нет. Глаза не те, нюх не тот. Разве унюхаешь теперь лес грибной? Или как дождём пахнет, и зонтиком мокрым, мы тогда с Ниночкой бежали по улице Горького…

Он говорил тихо, с передышками, но было видно – разговор приносит ему облегчение.

– Саня, я вот о чём хотел тебя спросить, – сказал Илья Георгиевич и, задумавшись, помолчал несколько секунд. – Ты будешь со мной на связи, если что? Если я умру?

– Буду, Илья Георгиевич, не волнуйтесь! – без раздумий ответил Саня. – Но вы же понимаете, у Пашки ЕГЭ. Так что давайте отложим этот вопрос. Надо жить. Выспаться как следует и жить дальше! Организм ремонтирует себя во сне.

– Очень шумно, – проговорил старик. – Прямо сердце перестраивается под этот ритм.

Саня подошёл к окну и выглянул – грохотало в припаркованной за оградой машине. Набор звуков, больше похожий не на музыку, а на работу конвейера, неумолимого и бессмысленного, сотрясал воздух.

– Я сейчас, – сказал он и, промчавшись долгим коридором, через охрану, прямо в халате вышел.

– Ребят, вы тут ждёте кого-то? Пожалуйста, выключите вот это ваше… музыку, – сказал он, заглядывая в опущенное окно машины. – Тут больница, если вы не в курсе. Человек с инфарктом уснуть не может.

– А мы за территорией! – раздался с заднего сиденья визгливый девчачий голос.

– Вы хоть знаете, сколько времени? Я полицию вызову.

– Да я сам милиционер! – благодушно процитировал парень под взрыв смеха в салоне.

Саня дёрнул дверцу и, схватив водителя за грудки, принялся объяснять всё заново.

Когда он вернулся в палату, басы по-прежнему колотились в окно, но были не столь навязчивы – громкость убавили.

– Ничего тут не поделаешь, Санечка, – сказал Илья Георгиевич. – Всё меньше музыки остаётся в мире. Всё больше шума. – И, взглянув в окно, удовлетворённо отметил: с востока, поглощая огни и грохот человеческой жизни, двигалась поющая стена дождя. – Саня, ты поезжай за Пашей! Поезжай сейчас. Просто чтобы я знал, что ты с ним, – помолчав, сказал он и отвернулся к стенке.

Когда Саня выбежал из больницы, по зазеленевшим тополям уже вовсю бил дождь. Пахло землёй, клейким и сладким истоком лета. И душа, пусть не полностью, но хотя бы отчасти, была обезболена запахом тополей и дождя.

На Пятницкой, где он очутился через двадцать минут, дождь ещё не начался – над асфальтом и плиткой клубилась сухая пыль. Кроны деревьев, сгибаемые страшным ветром, ложились почти параллельно земле и мели пустынные улицы города. Саня словно бы находился внутри иной реальности, где местность менялась согласно движениям души. То был дождь, то не было, то умирал Илья Георгиевич, а то шёл на поправку. И во всей этой неразберихе ещё и предстояло ехать на поезде и неведомо где ловить Пашку.

«Паша, надо простить!» – мысленно повторял он, репетируя будущую речь, и чувствовал, что несёт это слово – «простить» – как снежинку на варежке. Как бы не сдуло её, как бы она не растаяла от слишком горячего, торопящегося куда-то дыхания.

Недалеко от дома на его почти севший телефон позвонила Наташка.

– Александр Сергеич! Слушайте! Он, оказывается, письмо мне скинул, а я, дура, почту не смотрела! – сказала она взволнованно. – Он с Агнеской едет к отцу. У его отца мастерская по древним инструментам. И, знаете, что ещё тут пишет? Что песни, музыка – они не болеют и есть не просят! Представляете? Что музыку нельзя пнуть ногой! Нельзя замучить, убить! Переслать вам?

Саня остановился и, прислонившись к фасаду какого-то дома, слушал. Ветер подныривал за спину, желая оторвать его от стены, как если бы Сане не полагалось делить усталость с кирпичной кладкой.

– Танюлька сейчас у его матери. У отца мобильный не работает. Они через посёлок пытаются с ним связаться. Мы, как будем что-нибудь знать, позвоним!

Саня кивнул, затем сообразил, что Наташка не слышит его кивок, и сказал:

– Хорошо! Я посмотрел, в полпятого есть поезд на Петрозаводск. Если не выяснится ничего, поеду.

Простившись с Наташкой и позволив ветру оторвать себя от опоры, Саня пошёл к дому. В голове было тяжело. «Полчаса подремать? – раздумывал он. – Или уж потерпеть до поезда?»

Свернул в арку двора и, словно опять попав в другую реальность, на этот раз в чужой сон, застопорился. На маленькой лавочке, под фонарём, золотившим ветки липы, сидели Курт и Ася. Саня, проморгав усталую муть, вгляделся и подошёл. В свете фонаря герои были видны ему, как на сцене. Лицо Курта, ссаженное и припухшее, так противоречило лирическому выражению глаз, что Саня, забыв на миг о бедах, воскликнул: