Разноцветный снег - Наталия Волкова

Дорогие читатели!

Нам сейчас очень трудно представить, каково это было – жить в войну. Ничего удивительного: те, кто были детьми в 1940-е, и вообразить не могли жизнь при Александре II; те, кто будет ребенком через 70 лет, с трудом поймут наше время.

Я тоже не смогла бы даже отдаленно представить, какой была жизнь маленького оккупированного города в Великую Отечественную, если бы не моя бабушка. Все детство я слушала ее поразительные рассказы о городке Острогожске, рисуя в воображении его улочки, площади, палисадники и церкви. Я все расспрашивала и расспрашивала ее, пытаясь осознать, что это значит – видеть, как к тебе врываются незваные гости, принимаются тобой командовать, угрожать, требовать чего-то. Зоя Николаевна Кудинова – так зовут бабушку – вспоминать об этом не любит.

Бабушка родилась через 8 лет после революции и за 16 лет до войны. Детство было счастливым и безмятежным: большой дом, любящие родители, двое братьев.

Но война и оккупация все разрушили: мальчишки-одноклассники погибли, папа подорвался на мине в собственном саду, мама умерла от тифа, старший брат ушел на фронт. Дом опустел, и бабушка осталась одна с младшим братом; тогда-то в город и пришли фашисты.

Из документов, которые доступны сегодня, ясно: оккупированные территории призваны были служить гитлеровской Германии источником продовольствия и сырья. А люди – дешевой рабочей силой. Согласно преступному приказу Вильгельма Кейтеля от июня 1941 года, жители оккупированных поселений не имели права самовольно уезжать, опаздывать на работу, непочтительно относиться к солдатам вермахта и СС, не говоря уже о том, чтобы укрывать евреев. Все это жестоко каралось: тюрьмой, а чаще – смертью.

Нацистское командование боялось восстаний и неповиновения, а потому каждый новый приказ был страшнее предыдущего, оставляя людям все меньше надежды. Малейшее подозрение в шпионаже, ничтожное нарушение правил, одно неверное слово – расстрел. На убийство офицера фашисты отвечали уничтожением целой деревни. Доносы и служба на оккупационную администрацию, напротив, поощрялись.

В основном люди стремились выжить, и более ничего. Они продолжали работать и вели, насколько это возможно, привычный образ жизни, веря в то, что скоро придут «наши» и избавят от несчастий. Для каждого это было испытанием, и всякий справлялся с ним по-разному. Понять, кто твой подлинный друг, а кто может предать, нелегко. Как в критической ситуации поступит знакомый? А как – ты сам? Этими вопросами и задаются герои повести «Разноцветный снег»: быть может, впервые в жизни они попытались в деталях представить, что происходило в их родном городе много лет назад.

Я попыталась представить, каким мог быть Острогожск в Воронежской области, но не уверена, что сделала это правильно, что точно поняла переживания живших здесь в войну. Поэтому в книге город стал просто О-жском – и, утратив сходство с прототипом, превратился в собирательный образ провинциального поселения, пережившего оккупацию. Таких в России пугающе много. Как, наверное, и историй вроде той, что вам предстоит прочитать.

В квартире пахло жареной курицей. Я почувствовала ненавистный запах еще на площадке перед дверью, зажала нос и постаралась как можно тише проскользнуть к себе в комнату, пока меня не засекла Тоня. Я научилась бесшумно удирать из квартиры и незаметно возвращаться. Утром, пока родители еще спали, я в одних носках, как на коньках, скользила по гладкому паркету, зажав туфли в руке. Потом, будто взломщик, по миллиметру всовывала ключ в замочную скважину и, почти не дыша, приоткрывала входную дверь. Тут тоже имелись свои секреты: дверь надо было слегка приподнять и только потом медленно открывать, иначе она могла предательски скрипнуть.

А сейчас мне предстояло, наоборот, тихо вернуться из школы. Движения отточены, слух натренирован: хоть в джеймсы бонды подавайся. И вот я в своем логове. Можно перевести дух, плюхнуться на диван и лежать, уперев ноги в стену. На полках – фэнтези, на стенах – плакаты, над столом – фигурки из «Властелина колец» и герои Миядзаки. Ну, привет, Мононоке, давно не виделись. Если меня сейчас увидит прабабушка – в школьной одежде, на кровати с задранными ногами, – то будет торнадо. Или ураган Тоня. А сейчас Тоню злить нельзя, потому что у кого еще просить денег? Родители вернутся из своей Москвы только к концу недели, до бабушки не доехать. Остается один-единственный вариант – Тоня. Она, конечно, сейчас же начнет расспрашивать, что, да как, да кому это надо. А потом будет осуждать: мол, сами виноваты. Можно подумать, кто-то застрахован…

По правде говоря, поначалу я и сама подумала, что Ромкины родители виноваты, но потом увидела его маму.

* * *

Мы с Ромкой никогда не дружили, просто перекидывались парой фраз на уроках, потому что сидели вместе, и несколько раз созванивались, да и то лишь потому, что англичанка задавала диалоги на дом. У нее была идея фикс, что класс надо сдружить, что это полезно для языкового общения, вот она и придумывала всякие задания, которые хочешь не хочешь, а приходилось делать сообща. До сегодняшнего дня я вообще про Гаврилова ничего не знала: где живет, есть ли у него братья-сестры. А сегодня он явился в школу без портфеля – и сразу к учительнице. Он говорил очень тихо, а вот Марина Владимировна аж вскрикнула:

– Да ты что?! Ромочка, какой кошмар. Иди, конечно.

Как только Гаврилов ушел, все вопросительно посмотрели на классную.

– Беда у них, ребят. Ромкина сестра вывалилась из окна. Невысоко, первый этаж, но голову поранила. В общем, она в больнице, без сознания.

Класс застонал, а потом загудел. Кто-то выкрикнул с задней парты:

– Ромкиной сестренке три года ведь? Никто не смотрел, что ли?

– Да эти мелкие везде лезут, за ними не усмотришь.

– А если бы это десятый этаж был?!

– Может, чем помочь надо? – спросила Соня Певченко.

– Может, и надо, – задумчиво сказала Марина Владимировна. – Я позвоню после урока Роминой маме, спрошу.