Великий полдень - Сергей Морозов

— Ну уж этого быть не может! — в ужасе проговорил я. — Зачем ему все это?!

— А ты как думаешь? — спросила Альга.

Ответ на этот вопрос мгновенно блеснул передо мной.

— Он приберегал ее для себя, — сказал я.

Господи, я ведь прекрасно знал Папу! Я никогда не идеализировал его и, кажется, не приписывал ему способности к каким то изощренным интригам. Уж я то понимал, что его желания примитивны, а методы достижения цели и подавно отличаются предельной незатейливостью. И все таки я просмотрел, проглядел то, что лежало на поверхности! Что ж, может быть, именно в этом и заключалась сила Папы. Пока я, или такие как я, выстраивали сложные схемы и умозаключения, которые, якобы, должны были привести нас к успеху, он шел напрямик. И это всегда оказывалось самым действенным. Изощренного и сверхъестественного ждали от него по одной простой причине: всегдашнее обаяние богатства и власти. Разве может прийти в голову, что человек с таким влиянием и деньгами, даже не дает себе труда думать. Сбивала с толку его способность никогда, ни словом и ни жестом не обнаруживать своих сокровенных желаний. Он был неподвижен, как крокодил, который ждет, ждет, ждет и заглатывает добычу лишь тогда, когда для этого нужно лишь раскрыть пасть. Вот на чем все накалывались. И я в том числе… Впрочем, в данном случае обмишурился, похоже, я один. Конечно! И Альга, и Майя, и Мама, и дядя Володя, и уж, наверное, покойный доктор оказались куда прозорливее меня!

В общем, если отбросить все лишнее, если увидеть простой как палец единственный стимул, то многое, до сих пор не сходившееся, легко сойдется. Например, Мама. Все ее усилия были направлены на то, чтобы так или иначе помешать Папе или, по крайней мере, оттянуть развязку. Она всячески поощряла «карьеру» дочери, ее увлечение Пансионом, поскольку, проводя большую часть времени в делах и в Пансионе, Майя была от Папы на безопасном расстоянии. К тому же в Пансионе, то есть в Деревне, дочь все таки находилась под крылышком у Мамы и под присмотром дяди Володи. Вряд ли Папа мог позволить себе что то в их присутствии. Поругивая Альгу, ревнуя к ней, Мама, тем не менее, выбирала из двух зол наименьшее. Защищая себя и дочь, она, вероятно, всячески пыталась разжечь Папину ревность, чтобы заставить его переключиться целиком на изумрудноглазую девушку. Потому то и терпела ее у себя в семье. Нет ничего удивительного, что она была готова на все. В конце концов, и я годился для этого дела. Давно приметив, что между мной и Майей что то зарождается, Мама решила, что и эту ситуацию можно использовать против Папы. Любовная интрига с моим участием расстраивала его планы, тормозила развитие событий. Ради этого Мама интриговала, манипулировала моей женой и вообще старалась направлять события в соответствующее русло. Готова была сама держать свечку. Она была в таком отчаянии, что готова была заплатить любую цену. Зная Папу лучше других, она понимала, что он способен сколь угодно долго выжидать, даже делать вид, что выпускает ситуацию из под контроля, но никогда не позволит, чтобы Майя и я были вместе. И все — таки так или иначе поощряла и подталкивала меня. Если бы мне удалось (невероятный вариант!) зайти достаточно далеко, то это, учитывая гнев Папы, могло и в самом деле стоить мне жизни. Но, видно, и такая цена устраивала бедную Маму. Если прежде мне казалось, что Мамина доброта и забота протираются на целый мир, как на единую семью, то теперь со щемящим чувством разочарования я увидел, что Мама озабочена лишь благополучием своей собственной семьи…

Итак, Папе не оставалось ничего другого, как ждать подходящего случая. Майя не была очередной девчонкой, которую он подобрал на перекрестке, в казино или в офисе. Все должно было произойти само собой. Майя должна была захотеть, должна была решиться на это сама.

И все таки я никак не мог в это поверить!

В том то и фокус, что вокруг меня происходило много такого, во что я «не мог поверить», но это грубо и фатально вторгалось в мою жизнь, отнюдь не стремясь вписаться в какие либо мои представления. Он то, Папа, наверняка, не называл это своей «прощальной улыбкой». Он вообще никак это не называл. Это было желание в чистом виде. И он тупо и бездумно шел к его осуществлению.

— И он сам тебе об этом рассказывал? — спросил я Альгу. — Я уверен, что вы говорили обо всем!

Да, именно тогда, когда после последнего покушения он несколько дней удерживал ее около себя, он сообщил ей о своем намерении, пустился в откровения. Сначала она решила, что это последствия контузии и он впал в бредовое состояние. Потом она подумала, что, может быть, таким своеобразным способом он мстит ей, Альге, за то, что она по прежнему отвергала его как мужчину. Пытается задеть ее гордость тем, что видит в ней теперь исключительно друга. Он дал понять, что в какой то степени даже прикрывался Альгой — чтобы обезопаситься, сбить с толку своих недругов, которые были бы рады обнаружить его уязвимое место. Подобная тактика якобы разработана в соответствии со специальными рекомендациями начальника личной службы безопасности и старинного своего друга Толи Головина. Уж тот то по долгу службы был искушен в психологических штучках дрючках. Дескать, в этом смысле он, Папа, и меня, воздыхателя Майи, терпел исключительно в качестве удачного естественного прикрытия на тот случай, если вражеские эксперты начнут подкапываться в этом направлении, разыгрывать внутрисемейные комбинации…

— И что же ты, — спросил я Альгу, — молча выслушивала его признания? Не пыталась его образумить? Все таки Майя ему дочь. Хоть и приемная. С религиозной точки зрения это скотский грех…

— Ну вот ты опять заговорил о религии, — улыбнулась девушка. — Нет, — продолжала она, — я пыталась его образумить. Конечно. Даже стыдила. Но все напрасно. Он уже принял решение.

Папа весьма уважительно относился ко всему, что касалось веры, обрядов и тому подобного. Пусть внешне, но всегда старался соответствовать. Уважал, и как бы даже побаивался нашего о. Алексея. Словно ощущал себя неким древним князем, который может и резню устроить, но затем с похвальным смирением должен помолиться вместе со своим любимым монахом. Казалось бы, достаточно напустить на него о. Алексея, чтобы тот остудил его и привел в христианское чувство. Но, оказывается, с чисто формальных позиций Папа был, что называется, в своем праве: ведь он и Мама (также как и я с Наташей) не состояли в церковном браке. Более того, Папа рассказал Альге, что уже давно переговорил обо всем с о. Алексеем. Поначалу батюшка, дескать, ругательски ругал его, настаивал, чтобы тот немедленно выполнил свой долг перед церковью, обвенчался с Мамой и тем самым совершил церковное удочерение Майи, что, в свою очередь, отвратило бы его от греховных мыслей. Но Папа, с одной стороны, во всем каялся, а с другой — не давался, твердо стоял на своем: он, якобы, всей душой желает соблюсти законы, но венчаться намерен не с Мамой, а с Майей. Причем обещал сделать это тотчас — как только Майя даст согласие. О. Алексей выходил из себя, плевался, крестился, грозил Папе анафемой, всяческими небесными карами, но в конце концов был вынужден уступить. Он заключил с Папой что то вроде договора — взял с него честное слово, что уж теперь то тот соблюдет все необходимые формальности, а до тех пор не позволит себе ничего такого — ни ни. Папа охотно дал слово. Таким образом о. Алексей оказался вовлечен в эту интригу и вступил в своего рода сепаратную сделку с Папой за спиной у Мамы. Исключительно ради благой цели: не допустить дальнейшего блуда и спасти Папину душу.