Великий полдень - Сергей Морозов

Я не заметил, в какой момент и почему наше общение достигло такой степени открытости, что я не испытывал даже недоумения, когда мы помогали друг другу раздеться. Мне не было удивительно, что молодая девушка с самого начала обнаружила передо мной полное отсутствие застенчивости. Причем это отнюдь не наводило на мысль о ее распущенности или бесстыдстве. Альга раскрывалась передо мной без остатка и без сомнений. Так оно и полагалось. Безграничное, естественное человеческое доверие. Мы оба улыбались, но кажется никого из нас не удивляли эти улыбки, мы не доискивались их причины. Улыбки на наших губах были улыбками людей, которые спят и видят чудесный сон. Я, всегда стеснявшийся своей наготы, даже с женой, вдруг забыл обо всем. Как странно! — я рассматривал прекрасное тело Альги с особенным наслаждением и интересом, словно подвергся особой амненизии, напрочь забыл или никогда в жизни не видел женской наготы, а теперь с нескрываемым восторгом и удовольствием ощущал и рассматривал самые укромные уголки ее тела, а Альга с таким же удовольствием позволяла мне это делать, в свою очередь, поворачивала, трогала, рассматривала меня.

Прошло немного времени, но мы успели самым подробным образом познакомиться с телами друг друга — с каждой родинкой, изгибом, ложбинкой и складочкой. От кончика волос до ногтя на мизинце. Как странно! — мы оба медленно и вдумчиво доводили друг друга до исступления, дрожали, содрогались от желания и ловили каждое движение и каждый вздох друг друга. Мы как будто делились друг с другом впечатлениями, и это составляло дополнительную, если не главную прелесть нашей близости. Раз от раза затягивая до сердечного трепета момент подъема на вершину, а затем переходя пик наслаждения и словно вырвавшись душой из телесной оболочки, мы стремительно падали вниз и достигали земли без всякого для себя ущерба. Наоборот, здесь, на земле, мы погружались в чудесное спокойствие, забвение, живительный отдых и блаженную обездвиженность, чтобы затем, незаметно для самих себя, пуститься в новое путешествие.

В минуты отдыха наша дружеская беседа возобновлялась. Мы лежали в обнимку, переплетясь руками и ногами, и при этом ухитрялись дотягиваться до серебряного подноса с фруктами и экзотическими сладостями и серебряным же кувшином с родниковой водой. Мы давно бросили кальян, и две его гибкие трубки лежали на ковре, тоже переплетясь между собой, а из инкрустированных мундштуков едва вытекал беловато серебристый дымок.

Незаметно завязался разговор обо мне. Я словно перелистывал годы своей жизни, вспоминал прошлое, молодость. Мне было грустно, но это была какая то особенная грусть, которая могла быть понята другим человеком, которую могла разделить со мной эта чудесная девушка. Меня ничуть не смущало, а даже ободряло и утешало ее искреннее и простодушное любопытство. Ей хотелось понять, как я жил и как представлял себе в молодости свое будущее — мечтал ли я о любимой женщине, искал ли ее. Я конечно и раньше задумывался об этом. Об утекшем сквозь пальцы времени. Но я старался бежать этих мыслей, которые не приносили мне ничего, кроме боли и ощущения беспросветного мрака. Независимо оттого, вспоминал ли я о возможности счастья или о том, что счастье безнадежно упущено… Теперь я смотрел на свое прошлое почти спокойно. Мне хотелось рассказывать о нем, и я рассказывал. И особенно не переживал — переживания отражались на лице Альги. Переживания одновременно дружеские и какие то еще, сопровождавшиеся прикосновениями и ласками. Это было очень необычно для меня — трогательно и утешительно.

Нет, я никогда не искал любимую женщину. По крайней мере целенаправленно. Я мечтал о ней, это верно, но никогда мне не удавалось что либо предпринимать в этом отношении. Я со смиренным отчаянием сознавал, что не наделен этим величайшим из величайших даром и талантом — искать свою возлюбленную. Может быть, я слишком рано смирился с этой своей неспособностью. Не то чтобы теперь мне казалось, что все в моей жизни могло повернуться как то иначе. Вероятно, смирился. Даже относился к этому с изрядной долей самоиронии и юмора, — что в данной ситуации попахивало кощунством и святотатством по отношению к самой идее существования любви и любимой женщины. Однако я довольно быстро нашел для себя лазейку. Я малодушно решил, что в моем положении самое лучшее — положиться на судьбу и на время. Кроме всего прочего, я ведь обладал и другим величайшим даром — даром творчества, — и всегда это осознавал. Я был всецело занят поисками того, к чему однажды таки пришел — идеи Москвы. Это ли не оправдание моей бездеятельности в поисках любви? Всей человеческой жизни, всех сил человека не могло хватить для того, чтобы совместить таких два великих дела, разрываться между двумя великими целями.

Я положился на судьбу, а желанной встречи судьба не преподносила. И не преподнесла. По правде сказать, я всегда брал то, что «ближе лежит». Это было почти воровство, но обкрадывал я сам себя, и, увы, вполне осознанный, абсолютно осмысленный выбор. На какое то время я успокоился на мысли: что же, значит, мне не суждено найти свою любовь, — остается просто жить, творить… Да, эта сознательная «простота» жизни — еще один призрак, еще одно дьявольское искушение. К чему лукавить, я, конечно, прекрасно понимал это и раньше. Однако теперь, рядом с Альгой, вдруг увидел это совершенно под другим углом: может быть, в самом этом выборе и компромиссе содержалось предательство и проклятие. Вот в чем моя слабость и мое ничтожество! Я предал и себя и саму идею любви.

Альга обняла меня изо всей силы. И я обнял ее. Потом я увидел, что у нее по щекам катятся слезы. Она сочувствовала мне, жалела меня, — может быть, так же, как жалела Папу, а мне, признаюсь, сделалось от этого необыкновенно хорошо.

Я рассказал ей историю своего недолгого романа с Мамой и о том, как складывалась моя жизнь с женой. Странно, прежде мне бы, наверное, показалось явной низостью, даже подлостью рассказывать кому бы то ни было о личных вещах, которые касалась не только меня, но и другого человека. Я бы ни за что не стал бы никому рассказывать, тем более, другой женщине, но в этот момент не было ничего естественнее, как признаться во всем этой изумрудноглазой девушке, не замечавших собственных слез. Она крепко обнимала меня, гладила ладонью по плечу, по груди. Я чувствовал, что могу рассказать ей все, и в этом не будет ничего дурного, — как будто я рассуждаю сам с собой.

В моем «выборе» между поиском великой идеи и поиском любимой женщины заключалось не только предательство. Ужасное решение. Тут замешены и самомнение, и гордыня. Теперь, пытаясь объяснить то, что произошло со мной, я не мог сослаться даже на то, что был ослеплен внезапной влюбленностью, потерял голову, как последний дурак. Наташа не была женщиной моей мечты, но была со мной очень мила. Я приглядывался к ней и, несмотря на ее и свою молодость, уже видел все, что впоследствии меня с ней ждет. О чем она думала и какие у нее был «мотивы», мне неизвестно. Конечно, первое время у нас с ней были прекрасные «человеческие отношения». А уж в постели и подавно. Впрочем, когда случались не частые разлуки, жена искренне считала, что они даже на пользу, искренне желала, чтобы я развеялся и отдохнул. Тем радостнее будут встречи. О том, чтобы грустить, скучать и речи не было. Разлуки ни сколько не угнетали ее. Ей просто достаточно было одной мысли, что у нее есть муж, который говорит, что любит ее и ждет. По той же причине, как я уже упоминал, отсутствовала и видимая ревность. Пожалуй, только рождение Александра спасло наш союз от случайных измен…