Страж неприступных гор - Феликс В. Крес

— Прежде всего отвезу на Агары кое-какие известия об их князе Раладане, поскольку сейчас у них там… безвластие. Он сказал мне, что говорить, если я появлюсь в Ахелии до него. Хотя, похоже, он думал…

Китар не договорил.

— Что ты вернешься к нему вместе с Риди?

— Да, — сказал Китар.

Он потянулся к лежавшему на столе свертку, который принес с собой.

— Отдай ей, когда вернется. Она хотела, чтобы это лежало у меня, но…

Мевев развернул тряпку и взял в руки красивые женские туфли на очень высоких котурнах. Он немного подумал, оглядывая стены в поисках места, где бы их повесить… а потом встал, держа туфли за длинные ремешки, развернулся и врезал капитану «Колыбели» по морде, да так, что хрустнул кулак.

Китар опрокинулся назад вместе со стулом. Однако мгновение спустя он уже стоял на ногах, после чего врезал в ответ Тихому, который не успел уклониться, а после удара присел на койку.

— Сейчас я тебя прибью, братец, но сперва скажи, в чем дело, — невнятно сказал Китар, у которого едва держалась челюсть. — Ты первый начал, так что говори.

Сидя на койке, Тихий слабо пошевелил руками, что напомнило ему о ремешках, которые он все еще держал в левой руке. Подняв туфли, он швырнул их в угол.

— Убирайся с этого корабля, — сказал он столь же невнятно, как и Китар.

— Что ты имеешь против меня? Из-за того, что у меня с твоей капитаншей ничего не вышло?

Тихий сложил руки на коленях и глубоко вздохнул.

— Я тебе сейчас еще раз врежу… только подойди, — пообещал он, вставая. — Сукин ты сын, здесь уже выдержать было невозможно… Утром: «А Китар сказал». Днем: «Когда Китар на мне женится…» Вечером: «Когда я стану женой Китара…» Проваливай! Никогда вас нет, когда надо! Раладан еще один нашелся!.. — Казалось, будто Мевев готовился к этому словоизлиянию всю свою молчаливую жизнь. — Как ее скрутит в какой-нибудь деревне, так приходится нож отбирать, чтобы башку себе не отрезала… Падает Полоса — палку в зубы, чтобы язык не откусила!.. Добрый папаша ее любит, другой жениться собрался… Чего ты ей голову морочил? Ну чего? Ты же знал, что с ней и какая она! Твоя жена? Там на якоре стоит корабль, «Колыбель» называется, возвращайся на нее! Ты бы бросил ее ради Риди? Ибо она ради тебя… все! Сразу все. Такая девушка для такого размазни! Ты бы ради нее хоть что-нибудь бросил?

Вытянув палец куда-то в сторону, Тихий ждал ответа. Но не дождался.

— Она для любого хороша, только издалека. Как начинает грызться с этой своей «сукой» — так Неллс! Как кто-то из нее дурочку делает — так Тихий! Кто такой Неллс? Кто такой Тихий? Капитан то, капитан это, ты красивая, не плачь, капитан… Иди уж, а то и в самом деле тебя прибью! Я ее спрашиваю: «Чего бы ты хотела?», а она: «Будто не знаешь, что ничего никогда не сбывается?» Раз в жизни она о чем-то помечтала… и знаешь что? Ничего у нее не сбудется. Проваливай на свою деревянную шлюху! И чтобы утром я тебя не видел. Иначе разнесу твою женушку из пушек.

Утром «Колыбели» не было.

Мольдорн напоминал живой труп, упыря из деревенских баек: человека, душа которого после смерти лишь частично распалась, и та ее часть, что осталась в теле, не могла вернуться к Полосам Шерни. Некоторые суеверные народы верили в таких упырей, хотя в действительности ничего подобного существовать не могло. Готах считал, что жуткие истории о полутрупах возникали из-за ужасных ошибок — иногда хоронили живых, выглядевших как мертвые.

Именно таким стал Мольдорн — похожим на человека, который выбрался из могилы, куда его положили в состоянии оцепенения, подобного смерти. Под пергаментной и желтоватой, почти прозрачной кожей виднелись синеватые жилы; лицо было покрыто шрамами, на голове не осталось ни единого волоса. Он двигался неуклюже и с трудом. Лишь проницательный ум великого математика не пострадал.

Готах узнал о судьбе несчастного Йольмена. Старику не привелось дожить в покое свои дни. Втянутый в историю, с которой охотнее всего предпочел бы не иметь ничего общего, он был почти изрублен на куски полузверями с пиратского корабля. И Готаху пришлось взять вину за эту страшную смерть на себя. Почтенный добряк Йольмен оставил тихий рабочий кабинет лишь по просьбе младшего товарища, которого крайне уважал и которому — хоть это и далось нелегко — решил помочь в меру своих скромных догорающих сил.

А каково было Мольдорну? Математик впервые имел возможность рассказать кому-то о том, что пережил и чувствовал. Он побывал в Эн Анеле, оттуда поехал в дом Готаха, где разговаривал с Кесой, но в присутствии посланницы на откровенность не решился. Теперь он впервые выплеснул из себя немного боли, показал кусочек тяжело раненной совести. Лишь немного боли и всего лишь кусочек совести, поскольку на большее ему не хватало сил. Но слушавший его историк и без того с трудом мог прийти в себя после того, что увидел.

«Трудолюбивый смешной старик, который и мухи никогда не обидел. Он знал, что я думаю о его талантах, но не сердился, хотя и завидовал мне… Он крикнул: „Мольдорн!“, наверное, думая, что покрытый своим панцирем Мольдорн вырвет у Шерни неизвестно что… Я каждую ночь просыпаюсь, слыша это его: „Мольдорн!“»

Больше Готах ничего не узнал, во всяком случае напрямую — поскольку лишь из разных намеков, отдельных слов, незавершенных замечаний построил близкую к истине картину произошедшего. Возможно, Мольдорн справился бы с нападающими — если бы ему пришлось защищать только себя. Понимая природу Шерни, но имея лишь отрывочные знания о ее созидательных силах (Готах вполне справедливо называл его умения «фокусами»), по-своему могущественный, хотя и не являвшийся воином Мольдорн как-нибудь отбился бы от банды подосланных убийц — но вместо этого он сперва пытался заслонить и спасти беззащитного товарища. Воины… Да, настоящие воины, обладавшие немалым опытом и инстинктом убийц, наверняка могли в мгновение ока оценить, что следует делать — сражаться или бежать, идти вперед или отступать, поддерживать товарищей или думать только о себе… Мольдорн этого оценить не мог. Он ничего не предотвратил, никому не помог и проиграл, ибо делал не то, что следовало.

Убивать людей в настоящем сражении — нелегкое искусство. Для этого не хватало одной лишь убежденности в справедливости защищаемых доводов.

Мольдорн мог делать лишь то, на что был способен. Он открывал сундуки, которые предоставляла в его распоряжение Шернь, и многое в них находил, но в большинстве своем то были вещи бесполезные, неизвестно для чего служившие, другие же действительно можно было использовать, но не всегда с одним и тем же результатом. Мольдорн чем-то напоминал скалолаза, способности которого могли бы пригодиться во время бегства с вершины объятой пожаром башни, но оказывались бесполезны в залитом водой трюме тонущего корабля, где скалолаз обнаруживал, что, увы, не умеет плавать. Фокусы… Именно их обучился показывать могущественный Мольдорн-посланник. Появлявшиеся ниоткуда булыжники наверняка могли в открытом море уничтожить военный флот, но мало на что сгодились в заполненной убийцами комнате. Полученные же в сражении раны удалось без особого труда заживить и вылечить — кроме тех, которые причинило голубое пламя горящей «каменной шкуры»… Это был не обычный огонь, и точно так же не были обычными вызванные им ожоги. Слуга чародея, пытавшийся украсть тайны господина, пал жертвой собственного невежества и неумной самоуверенности.