Страж неприступных гор - Феликс В. Крес

Он получил его, не утруждая своих благородных — хотя пока что мало на что пригодных — ног. Кроме того, его погладили пальцем по щеке.

— Завтра или послезавтра я расскажу тебе, до сих пор ли мы одни. Может, уже нет? Может, у нас будут заморские союзники? Послушные сильному вождю, отважные люди на больших кораблях… — Рассказывая сказку, королева присела с ребенком на коленях; на фоне ее широкого платья наследник трона казался совсем маленьким, намного меньше, чем на самом деле. — Может, мы уже не будем одиноки… одни против всего мира, окруженные со всех сторон врагами. Может, мы покажем, что мы настолько сильны… так сильны, что не нужно сжигать деревни и убивать людей? Может, умная тетя в далеком Армекте… ой, пусти сережку, что за привычки? Может, умная тетя в далеком Армекте захочет иметь сестру в Дартане, а не служанку? Гм? Ваше королевское высочество?

Князь радовался, агукая, советуя и спрашивая. Она рассказала ему еще одну сказку, они немного повозились, после чего он вернулся в колыбель, недовольный лишь настолько, чтобы мать видела, что вдали от нее ему не нравится. Он выбросил игрушку, которую дала нянька, но принял все, которые дала королева, и немного порадовался, шумя погремушкой.

— Мне о чем-то следует знать? Вам всего хватает?

— Да, ваше королевское высочество.

Няньки поклонились, и королева вышла. Вскоре из коридора донеслось приглушенное, подчеркнутое лязгом ударяющегося о пол древка алебарды:

— Вана!

Хайна не спала с князем Авенором. В тот единственный вечер — совсем другое дело… Он никогда не спрашивал, почему она отстранилась от него, стала более чужой и далекой, чем когда-то — еще до ее чреватого последствиями путешествия в Низкий Громбелард. Похоже, он понимал, что между ними выросло нечто, чего уже не удастся разрушить, — холодная стена благодарности. Речь шла о долге, который невольница — даже самая прекрасная — вернуть никак не могла. Он же со своей стороны не смел ничего предлагать, о чем-то просить, даже о чем-то спрашивать, опасаясь, что это будет воспринято именно как требование возврата долга. Хотя сам он считал, что она ему ничего не должна. Только как он мог ей об этом сказать?

Они не поделились между собой этой мыслью, но оба, независимо друг от друга, обнаружили, что нет большей подлости, чем в одностороннем порядке делать кому-то добро. Подобной низости не забывали. В сто крат легче было простить нанесенную обиду, чем постоянно жить с осознанием того, что ты кому-то что-то должен.

Должница чувствовала себя неблагодарной, кредитор — виноватым.

— Ладно, пойду.

Они обменялись еще несколькими словами; он пошутил, она улыбнулась и ушла.

Ей куда ближе была княжна Риолата Ридарета, которой она могла бы что-то простить, чем прекрасный мягкий мужчина, обреченный на одиночество в бурлящем жизнью доме.

Однако судьбе было угодно, чтобы в тот вечер встретились двое чужих людей, которые могли сделать друг другу добро и разойтись, чтобы никогда больше не увидеться.

Хайна шла к коменданту Охегенеду, который хотел знать ее мнение по поводу перемен в расстановке постов. В опустевшем коридоре, том самом, из которого она еще недавно спасалась бегством через окно, ей встретился идущий куда-то мужчина в невзрачном буром плаще, с закрытой капюшоном головой. В этом доме он выглядел неуместным, и виделись они до сих пор только однажды. Они не разговаривали, но она кое-что узнала от Готаха. Несколько важных, очень важных вещей. Идущий не поднял головы и потому не узнал ее, поскольку не заметил вуаль на лице, а краем глаза видел в лучшем случае идущую мимо женщину в прекрасном платье, не имевшем ничего общего с военной одеждой Черной Жемчужины.

Остановившись, она несколько мгновений смотрела ему вслед. Он уже почти дошел до лестницы, когда она сказала:

— Стража! Салют воину.

Алебардщики у лестницы выпрямились, ударив алебардами о пол, и застыли, приложив правую руку к груди.

Мужчина остановился. Повернувшись, он медленно отодвинул край капюшона, показав болезненно бледное лицо, отмеченное с правой стороны отвратительным лишаем фиолетового цвета — неровное утолщение шло от подбородка вдоль края щеки до самого глаза и выше, исчезая где-то в тени капюшона; возможно, оно покрывало всю невидимую часть головы. Он смотрел на женщину, а она, одетая не по-военному, приподняла юбку и поклонилась, отдавая ему честь на женский манер. И хотела уйти, но он поднял руку, словно прося остаться. Он двигался с трудом, но пройти предстояло лишь полтора десятка шагов.

— Ты Черная Жемчужина королевы, госпожа?

— Да, ваше благородие.

— Прости, что я тебя не узнал и прошел мимо… Я столь многого не помню… А ведь у меня к тебе дело, ваше благородие. Большая просьба.

— Просьба ко мне? Хорошо, скажи, чего ты хочешь, господин, и если смогу…

— Сможешь, и даже будешь должна, поскольку сегодня это уже не просьба, а требование. Вот как я выгляжу, Черная Жемчужина, — сказал он, снимая капюшон и открывая всю чудовищно обезображенную голову; здоровой была лишь часть лица. — Покажи мне свое лицо, ибо прежде чем я умру… я хотел бы увидеть кого-то, кто пострадал в этой войне так же, как и я.

Невольница молчала.

— Прошу и требую, — повторил Мольдорн.

— Я… женщина. Я не могу.

— Сделай это, госпожа. Я хочу тебя увидеть.

— Прямо здесь? Сейчас?

— Да.

Коридор был пуст, стояла лишь стража у лестницы. Еще один алебардщик дальше и следующий очень далеко… Хайна медленно отстегнула вуаль.

Посланник молчал.

— По крайней мере я, знаю, за что сражался. За то, чтобы во имя любых целей ни с кем нельзя было сделать того, что сделали с тобой. Никаких оправданий для… чего-то подобного… я не нахожу.

Несчастная, прикусив обведенные кривыми шрамами губы, не смогла сдержать слез обиды и унижения, ибо у выглядевшей так женщины не было более сокровенной тайны и она не могла стыдиться чего-либо больше, чем своего незаслуженного уродства. Не считая королевы, Мольдорн был первым и последним человеком, который видел ее обезображенное лицо. Дрожащей рукой она потянулась к вуали.

— Нет, погоди… Кеса могла, но не хотела, и наверняка ты ей это простишь. Готах не может. Но я… — Он коснулся ее лица, после чего сильно провел рукой, словно стирая или собирая что-то пальцами. — Я всего лишь мужчина, от моей жизни осталось несколько недель, и мне не нужно быть красивым, Черная Жемчужина.

Она не могла вымолвить ни слова, глядя, как щеки посланника покрываются страшными шрамами, меняясь на глазах… Она знала рисунок этих шрамов! Сдавленно вскрикнув, она прижала ладони к лицу и не почувствовала под пальцами ничего… Остался лишь один заметный шрам, на самом краю щеки, почти закрытый волосами — в том месте, где носил собственное уродливое пятно посланник… Она быстро повернулась к окну, стекло которого превратилось в зеркало, поскольку снаружи была ночь. На нее смотрело обычное человеческое лицо, вовсе не отталкивающее, лишь отмеченное неприятной памятью о встречах со сталью на полях сражений.