"Никогда против России!" Мой отец Иоахим фон Риббентроп - Рудольф Фон Риббентроп

Генерал Карл фон Риббентроп имел сына и дочь. У сына детей не было. На смертном одре отца-генерала он пообещал тому сохранить принадлежавшее этой семейной ветви дворянство с помощью усыновления внутри семьи, оттого что потомства от Фридриха фон Риббентропа, генерал-интенданта, тоже не осталось. Еще перед Первой мировой войной он обратился к дедушке Рихарду, предложив усыновить его. Однако тот, своевольный, как мы еще увидим, человек, дал своему двоюродному брату от ворот поворот. Тогда он предложил усыновить старшего сына дедушки, дядю Лотара, брата нашего отца. Но так как оба брата в этот момент уже жили в Канаде, до Первой мировой войны сделать это уже не удалось.

Почти сразу после войны, в 1919 году, Лотар умер от туберкулеза легких в Швейцарии. А отец вернулся из Турции в Германию только в 1919 году. Инфляция была в полном разгаре, и членов семьи волновали тогда совсем другие заботы, чем возможное усыновление. Когда общие условия несколько упрочились, сын генерала — его звали Зигфрид фон Риббентроп — вернулся к мысли об усыновлении. Тем временем он, однако, удочерил дочь своей жены от ее первого брака. Так пришли к соглашению, что отца должна усыновить его (Зигфрида) сестра, дочь генерала. Эта уважаемая нами тетя Гертруда жила в Наумбурге, там же, где и наши дедушка с бабушкой. Она не была благословлена земными благами, осталась незамужней, инфляция обесценила ее сбережения, так что мой отец помогал ей уже в течение долгого времени. Это, разумеется, продолжалось и после усыновления; помимо того, после усыновления он и по закону обязан был это делать (чего Геббельс, очевидно, так и не смог понять). Опять-таки, тетя Гертруда по всем правилам уведомила об усыновлении, как это тогда было принято, Дворянское собрание (Deutsche Adelsgenossenschaft (DAG)).

Здесь надо еще упомянуть: Зигфрид фон Риббентроп и его сестра Гертруда по желанию их отца должны были передать унаследованный ими дворянский предикат той семейной ветви, чьи члены проявили себя «на поле боя». Три поколения: мой прадедушка, мой дедушка и мой отец были награждены Железными крестами 1-го класса в войнах 1870–1871 и 1914–1918 годов. Готовность «руководящих слоев» того времени служить своей родине и, если необходимо, погибнуть за нее играла еще большую роль, представляя собой вплоть до последней войны важный корректив к материализму, шагавшему в ногу с бурным развитием техники.

Нельзя не упомянуть также и об одном семейном курьезе, поскольку речь идет о непрямом предке с не совсем неизвестным именем Адольф. Этот Адольф фон Риббентроп перешел, будучи прусским статским советником, на сторону восставших во время революции 1848 года, а после ее поражения сбежал во Францию, где оказался в обществе Карла Маркса, также проживавшего там в эмиграции. Арнольд Руге, радикальный демократ, писал в то время Максу Дункеру, бывшему, как и он сам, членом национального собрания «Паульскирхе» во Франкфурте: «…Это сначала было его знакомство, которое я поддерживал, в его (Маркса) кругу, некий господин Риббентроп…» Забавно, как Дункер, в то время издававший в Париже вместе с Марксом Немецко-французский ежегодник, продолжает в своем письме:

«Теперь мне надо пройти эту (Марксову) школу, и это может быть мило, если мне будет охота горячо за это взяться. Но мы здесь уже достаточно скомпрометированы, и именно Маркс, с его цинизмом и хамоватым самомнением является Horreur (ужасом) для французов. Он стоит на том, что все здание существующей Франции должно погибнуть, и, поскольку новое человечество поначалу может быть только грубым и негуманным, он усваивает эти добродетели уже сейчас. Французские Ouvriers (рабочие) бесконечно более гуманны, чем этот гуманист ab inhumanitate (от бесчеловечности)»[439].

Примечательно суждение о Марксе, кроваво подтвержденное историей. Я ограничиваюсь описанием этих троих моих предков. В них в какой-то степени отражается прусская история последних 200 лет. Разве что еще стоит упомянуть на полях, что еще один предок в 1648 году подписал «Вестфальский мир» за графов фон Липпе.

Наш отец в детстве и юности должен был быть кем-то вроде «любимчика богов». Они наделили его разносторонней одаренностью. Будучи необычайно музыкален, он имел абсолютный слух, и, когда ему было тринадцать лет, собирался стать скрипачом, сыграв в Метце по случаю некоего концерта на скрипке и снискав огромный успех. В набросках воспоминаний отец пишет о своей матери и своей любви к музыке:

«Она, так же как и мой отец, была очень музыкальна и великолепно играла на пианино. Ей приходилось играть мне часами, в то время как я, как завороженный, сидел в углу и хотел слушать снова и снова. Моя мать была очень трогательна в своей любви ко мне и готовности исполнить мои бесконечные просьбы сыграть для меня».

Трезвая самооценка и отчаянный риск вступить на поприще человека искусства при отсутствии гарантии большой будущности вынудили его еще гимназистом отказаться от карьеры в искусстве. Ученик знаменитого скрипача Иоахима, дававший отцу уроки скрипки, вынес вердикт «высокоодарен», однако он не рассеял сомнений в том, что этой одаренности хватит для большого «прорыва», как говорят сегодня. Музыка трогала отца до глубины души. Должно быть, это было в 1934 году. Мне разрешили пойти вместе с родителями на концерт в Берлинскую филармонию. Вильгельм Фуртвенглер в присутствии Гитлера дирижировал 9-й симфонией Бетховена с известным тогда хором Бруно Киттеля. Это представление было примечательно тем, что оно означало «примирение» Фуртвенглера с «режимом». Расстройство, как я тогда слышал, возникло из-за того, что Фуртвенглер вступился за Хиндемита и его секретаршу-еврейку.

Благодаря нашей учительнице фортепиано фройляйн Мундинг я пошел на концерт хорошо подготовленным. Даже для меня, тринадцатилетнего мальчика, который и близко не унаследовал музыкальную одаренность отца, исполнение явилось огромным событием. После концерта мне разрешили поужинать вместе с родителями в известном берлинском ресторане «Хорхер». Отец, выглядевший тихим и погруженным в себя, неожиданно сказал матери: «Ты не чувствуешь, что он (он имел в виду Бетховена) был человеком, которому приходилось тяжко бороться?» Мать, не имевшая такого интенсивного отношения к музыке — она была человеком, воспринимавшим скорее глазами, — отреагировала, угадав его крайнее возбуждение, лаской. Я запомнил это высказывание моего отца, хотя в свои тринадцать лет я еще не мог его полностью понять, однако представление о композиторе, «борющемся» за завершение и совершенство своего произведения, отныне имелось и часто помогало мне понять смысл произведения искусства, в особенности тогда, когда на первый взгляд или при первом прослушивании оно оказывалось недоступным. Музыкальности моего отца — как это часто бывает — сопутствовала его необычайная способность к языкам. Он говорил по-французски и по-английски без ошибок, а по-английски, как мне говорили, и без акцента.

Еще молодым человеком он, должно быть, излучал необыкновенный шарм. Дедушка как-то рассказал с улыбкой, что в Арозе отец влюбился в потрясающе красивую англичанку, бывшую, правда, на несколько лет старше отца, имевшего в ту пору 15 лет. Она тоже, очевидно, не осталась вовсе равнодушна к молодому человеку, так что дедушке пришлось вмешаться и «прервать историю». Отец, обозленный, поднялся в ответ совсем в одиночку на Хернли (Hörnli — гора в Швейцарии, недалеко от Цюриха), что было тогда довольно опасным предприятием, в согласии с девизом «Мои родители получат свое, если…».