Первопроходцы - Олег Слободчиков

Весна брала свое. Все ярче светило солнце, опадали сугробы. В короткие сумеречные ночи было не до сна: коряки перестали лезть напролом, но делали по нескольку нападений в сумерках. Новые пленники, будто сговорившись, рассказывали прелестные сказки про Гижигу, а свою жизнь ни во что не ценили, почитая за геройство удавиться или зарезаться: брать у них заложников было делом бессмысленным.

– Ивашка Баранов тоже говорил про Гижигу, – вспомнил беглого казака Тарх. – Звал идти сухим путем. Не поверили! – Сжав губы, метнул испытующий взгляд на брата: – Может, зря?

– Про Погычу на Колыме много говорилось, – с горечью ответил Михей.

– А я, грешный, с чужих слов, брехал больше всех. – Покаянно перекрестился. – Вот она, рядом!

– Должно быть, голь, хуже Анадыря! – вздохнул Тарх, ходивший к восходу смотреть Похачу.

Ветер с полудня уже нес тепло, привыкшие к бродяжничеству люди чутко принюхивались к нему. Стоило им отдохнуть и отъесться, как снова кто-то прельщал их неведомыми и благодатными землями.

– Здесь не удержаться, ясак не взять, землю под государя не подвести и пушнины не добыть, – согласился с ними атаман. – Надо идти в лес, строить струги, искать другие места и народы!

– Где-то уже рядом! – брызгая слюной, беззубо шепелявил Богдашка. Смяв в кулак бородатое лицо с ясными глазами и облупившимся носом, он тоже ловил ноздрями весенний ветер. – Чую запах леса… А коряки пусть забирают свою избу, авось успокоятся и перестанут нападать.

Оставив захваченное жилье, ватага поднялась к топольнику, сделала засеку и заложила три четырехсаженных коча. Коряки с неделю не нападали, но не успокоились тем, что вернули свое жилье. Вскоре два десятка мужиков крадучись подошли к засеке и стали пускать стрелы по работавшим людям. От них отстреливались, ходили погромом, но они упорно выживали чужаков со своей земли. Промышленные люди ловили рыбу в полыньях, били из луков зайцев и куропаток, добывали много коз, тем и питались, дожидаясь вскрытия реки. Нападения не прекратились даже тогда, когда она очистилась ото льда. Ватажные торопливо достроили и просмолили кочи, козьими жилами сшили малые паруса из отмятых шкур.

В конце мая при большой воде суда спустили на воду и поплыли по течению. В устье притока остановились. Здесь были похоронены убитые товарищи. Промышленные люди думали, что воинственные коряки откопали тела и бросили воронам. Но, к неожиданной радости, кресты стояли целыми, могилы неразоренными. Ночи были светлыми, оттаял гнус. При ветре он прятался, но в затишье – бросался на людей темными роями, облепливал лица и одежду. При утреннем и заходящем солнце зеркально блестела река. Один ее берег чернел волнистой грядой оттаявших сопок, желтел галечниковыми косами с редкими кустами ивняка, на другом виднелся светлый ветловый лес. При розово-голубом закате, который вскоре переходил в такой же рассвет, суда подошли к устью обманувшей надежды Пенжины, о которой много говорилось на Анадыре. Михей с кормы поглядывал на брата. Тот с разинутым ртом озирался, любуясь пенжинским утром.

– Не зевай! – грубовато окликал старший, Тарх, смущенно опустив голову, начинал чаще шевелить шестом, промеривая глубины.

Не он один восхищался причудливым светом весны. Гребцы на веслах и люди, набившиеся между ними, молчали с такими лицами, словно входили в рай. Глядя на них, старшему Стадухину самому навязчиво казалось, что так оно и есть: незаметно, без мук, все перемерли и входят во что-то ясное, всегда помнившееся в глубине души, томившее ее. А если входят в этакую красу живыми, то впереди должно быть только счастье. Вот только гнус, будь он неладен, ел поедом даже на середине реки. Впереди показались отмели со многими протоками с застрявшими в них льдинами.

– Ушла вода! – обернувшись к брату, крикнул Тарх. – Придет!

Меньше всего Михей надеялся на каменные якоря и тросы, плетенные из корней. Как смог, принял меры предосторожности. Но когда на шитики пошли волны прилива, заохали люди, не раз прощавшиеся с жизнью в Студеном море. Суда сорвало с якорей и разбросало. Один из кочей так ударило о камни, что проломился борт. Полтора десятка промышленных выбрались из студеной воды на другие суда. Стадухин со смехом вытянул на борт мокрого Михайлу Баева. Разбитый коч строился под его началом, он был на нем кормщиком.

– Однако недолгая судьба твоему!.. – кивнул на беспомощно бьющееся о камни судно.

– Посмотрим, как другие, – рыкнул Баев, отжимая бороду и сбрасывая мокрую одежду.

Двум перегруженным судам все же удалось вырваться из полосы пятисаженного прилива и выйти на безопасные глубины. Шалил водяной дедушка после зимней спячки, потешался. Волны отлива помчали суда к полудню, им помогал усиливавшийся холодный ветер с севера.

– Зато гнуса нет! – осторожно бодрились мореходы.

Этот ветер пригнал темные тучи. Помрачнело, прилегло на воду небо, пропала из виду земля. Трое суток кочи болтались на тягучих серых волнах. Не зная, в какую сторону плыть, гребцы только удерживались на них, не давая захлестывать себя. На четвертый день, по молитвам морскому Николе, небо разъяснилось, показалось холодное красное солнце, рассеялись тучи и открылась сверкающая снегами гора с острой вершиной. На ней, как флаг, висело небольшое облако.

– Узнаю! – радостно закричал Богдашка. – Я эту гору видел с другой стороны. Неподалеку от нее мы хорошо промышляли с Емелей и Гераськой.

Ближе виделся горный хребет. Вся суша была белой от снега, чернела только прибрежная полоса отлива.

– Он! – не унимаясь, кричал Богдан, указывая на берег. – Конец Великого Камня. – Можно вернуться на Анадырь морем. Я знаю путь!

Но возвращаться уже никто не желал. Прежние жалобы и слабость вспоминали со смехом. Суда счалились, поскрипывая сырой обшивкой, качались на пологой, перекатывавшейся волне. Михей Стадухин понял, что пришел час, которого он ждал и опасался. Щурясь, долго глядел на розовевшие горы с острыми вершинами, затем обернулся к спутникам, громко объявил:

– Кто пойдет с Богдашкой – богатство добудет. Даст Бог, вернетесь на Лену, станете похваляться мешками с рухлядью, голытьбу брагой тешить, но слава достанется тем, что пришли туда первыми. А там, – указал на закат, – никто не был. Там можно с судьбой поспорить, народу и царю послужить. А они нас не забудут милостями.

– На кой с судьбой спорить? – не сводя глаз с черной полосы отлива, громко спросил Баев. – Все равно одолеет!

– Это кому как Бог даст! – строго взглянул на него старший Стадухин.

Снял шапку, стал креститься и кланяться на восход, мысленно упрашивая своих святых покровителей, чтобы с ним остался хотя бы десяток охочих людей. Промышленные перебирались с судна на судно, перетаскивали свои немногие пожитки. Ненадолго скрылось солнце за тучей и снова зарозовело. Двое топтались у счаленных бортов, не зная, на какую сторону перейти. Товарищи той и другой половины со смехом зазывали их. Наконец оба решились, и Стадухин подумал, что они непременно погибнут. На его судне оказалось чуть меньше половины ватаги. Он не ждал такого от людей, много говоривших и помышлявших о богатстве.