Размышления о богослужении - Георгий Петрович Чистяков

не менее чувствовалась такая традиционность. Мы все, однокурсники, праздновали дни рождения. И всегда ведь в те годы это было абсолютным правилом: мы собирались без родителей – мы, своя молодежная компания. Дни рождения с родителями праздновались только в нашей семье – ну, у меня другая традиция, это Кавказ, – и всегда обязательно у отца Георгия. Поэтому я навсегда сохранил воспоминания о его замечательных родителях: Ольге Николаевне и Петре Георгиевиче, человеке очень глубокого и иронического ума. Он был полковником Советской армии, участником войны. Но он был математиком, ученым, преподавал математику в Военной академии.

Я бы указал еще на одну традицию, которая сегодня не упоминалась: это культура Серебряного века, которая очень много значила для отца Георгия и которая оказала на него большое влияние. Серебряный век я понимаю сейчас в широких хронологических рамках: от Владимира Сергеевича Соловьёва до Алексея Федоровича Лосева. И упоминавшийся мной Гумилёв, которого он необычайно любил, и Вячеслав Иванов, и Андрей Белый, тоже один из любимых его авторов. Вот это очень интересно, эта дискуссия, которая не прекращается: мешает ли культура вере, противостоят ли они друг другу или нет? У отца Георгия это решалось следующим образом. Он, конечно, был человеком культуры, для него это было органично. Для него его вера, его религиозность была некоторым завершением культуры. Не случайна его книга о Евангелии от Иоанна, где он постоянно ссылается на Данте. И это не выглядит чем-то странным, чужеродным. Это абсолютно для него органично.

20 июня 2019 г.

Ирина Языкова

Мы с отцом Георгием довольно много и тесно общались – не только в храме, но и на радио вместе работали, и в университете. Действительно, он был человеком, для которого каждый человек что-то значил. И вообще, для него христианство – это прежде всего люди. И он сетовал, что у нас в традиции очень мало понимают, что Христос был Человеком (у нас все-таки монофизитский всегда крен, что это Бог, Всемогущий). Действительно, в православной культуре человеческое Христа отходит если и не на задний план, то как бы в тени Божественной славы всегда находится. И он говорил, и мы с ним часто сетовали, что русская культура не знала гуманизма, поэтому у нас всегда государство важнее человека, идея важнее личности. Да, он говорил: «Сейчас очень критикуют европейский гуманизм, ну так у нас и критиковать-то особо нечего». Христианство возвращает человеку человека: и через Христа, и через вот эту любовь, и через соединение Церкви, которая начинается даже не как малое стадо, а просто как горстка людей, знающих друг друга и спорящих. Это тоже очень важно. Не просто монолитная какая-то группа адептов без страха и упрека, которая идет и несет новое учение. Вот это для него было чрезвычайно важно.

И мы не то чтобы много с ним говорили – мы всё время на бегу, и мне всегда хотелось подольше с ним поговорить – иногда удавалось. А на исповеди вообще это было замечательно, когда я ему что-то говорю, а он говорит: «А теперь я тебе буду исповедоваться, вот у меня такая проблема, как ты на это смотришь?» Это мало кто из священников делает. Это тоже потому, что он видит не просто единицу какую-то – человек пришел на исповедь… Как одна бабушка говорила: «Ты, батюшка, меня не спрашивай, ты меня фартучком накрой», – вот этого он, конечно, не понимал. Человеческие отношения для него были чрезвычайно важны: именно – от человека к человеку. Неофиты – в девяностых годах мы просто от этого страдали, мучились – часто начинают сразу с догматов, с истории Церкви, большими такими мазками воспринимают: каноны, запреты.

И он имел церковное детство, и я имела церковное детство, нам тут было о чем поговорить. Мы знали и трудный опыт веры в советское время. Потому что в студенчестве я как бы заново познавала Церковь. От бабушки я вырвалась в свое время, сказав: «Это бабушкин клуб, а вот я буду теперь заниматься наукой». Вот у него как-то менее драматично это было, и он как-то соединил это: и веру, и науку. И мне потом пришлось это всё внутри себя склеивать, в том числе – через отца Александра Меня, конечно, который тоже соединял в себе и веру, и культуру, и науку. И через отца Георгия, потому что он тоже понимал, чту меня волновало в детстве и почему я вырвалась из цепких рук моей церковной бабушки, которая пела в церковном хоре и железной рукой меня водила в церковь. Это всё он очень хорошо понимал, и я ему благодарна.

И мы часто говорили [о том], как донести до своих студентов (я тогда уже стала читать в семинарии, а это еще сложнее: это не просто студенты, а люди, которым в будущем предстоит стать пастырями, священниками) то, как жила Церковь, например, в советское время. И он тоже пытался им этот опыт рассказать. Отец Иоанн говорил о том, что сейчас ностальгируют по Советскому Союзу. Да, ностальгируют. Но я считаю, и об этом мы тоже с отцом Георгием говорили, что очень важно сохранить память о том, как Церковь выживала в это время, как христиане выживали, как действительно очень трудно было сохранить чистоту своих взаимоотношений с Церковью, когда тебе всё время говорили: «Ну, ты там верь, но ты скажи вот так-то…» Меня в свое время просто обманули. Я не хотела вступать в комсомол, и мне сказали: «А, ты в университет собираешься? Тебя не примут». И мне пришлось в десятом классе вступить в комсомол. Потом я пришла в университет, и, оказывается, в нашей группе несколько некомсомольцев. Вот в этой ситуации очень трудно было жить. И он это всё понимал.

Он и о христианстве старался рассказывать не вообще – «наша вера правая», а через конкретику. Почему он и от отца Александра Меня этот импульс получил, что он должен стать священником, должен стать на место убиенного пастыря. Как в известном романе «Сила и слава»: когда последний священник уходит, вдруг кто-то звонит в дверь – и стоит на пороге [новый] священник[98]. То есть это не прекращается. И вот это называется традицией – то, что передается. Не вообще – вот мы начитались умных книжек и теперь будем подражать Святым Отцам, оптинским старцам и другим. Он всегда подчеркивал, что традиция – это от человека к человеку. Потому он так ценил опыт отца Александра Меня, который действительно из традиции вышел: