Государи Московские: Бремя власти. Симеон Гордый - Дмитрий Михайлович Балашов

до мгновенной судороги в горле понял, постиг вновь и опять, что он – один, что не будет отцовского настойчивого шепота, ни тайных посылов, ни мгновенных решений ночных, когда гонцы неслись словно тени по сонным улицам Сарая к кому-то еще с новыми дарами и посулами. И до боли – под хлюпанье воды, стремительно обегающей бока учана, – облило варом раскаянья: как смел он с высоты малых своих щенячьих лет судить и виноватить родителя в его многотрудных делах ордынских! Вот теперь ему предстоит пить из тоя же чаши… Отрекись! Отринь от себя великое княжение (еще ведь и не полученное!), бремя власти и забот господарских, уйди в монастырь или в тихую поместную жизнь… Смешно и помыслить такое! Не уйдет, не отринет, станет ратовать за эту власть с целым миром и с силами зла, дарить дары и – вздрогнул, охолодев – подсылать убийц?! И помыслил, и не сумел враз отвергнуть такое, понял, сколь может быть тяжек крест, вздетый им ныне на рамена своя!

Новыми мысленными глазами озрел он великих бояринов своих, для коих он (двадцатипятилетний!) отныне – князь-батюшка, глава, заступа и оборона. Вспомнил и по-новому почтительный лик молодого Вельяминова, и просьбы его отца: удержать Хвоста-Босоволкова… Вот уедет он, застрянет в Орде, и старая рознь дедовых приведенных бояр с принятыми рязанскими и местными московитами вспыхнет с новою силой. Как их всех умел держать покойный батюшка в одном кулаке?

От тягостных мыслей отвлек Михайло Терентьич, посунувший, приотворив дверь, заботный лик в беседку: не надо ль чего князю-батюшке? Семен почти с радостью поманил старика. Привстав с ложа, застланного курчавою овчиной, усадил боярина. Покорно кивая, выслушал отчет о снаряде лодейном (без него знали, как и что надобно содеять, могли и не долагать вовсе, так уж… честь блюдут!). И, поддерживая уставную игру, склонял голову, хмурил чело, хотя и прошать, и слушать хотелось ему теперь совсем о другом и ради другого зазвал он к себе старого боярина отцова (душа скорбит, утешь, успокой, коли мочно сие!). Михайло вроде понял. Помолчал, вглядываясь в лик молодого господина, осторожно посетовал, что батюшка не в срок опочил:

– Оно бы вота бы… Одиначе и всем нам предстоит, часа своего не вемы… А княжество доброе оставил Иван Данилыч, добрей некуды! Ныне б суметь сохранить токмо…

– Почто… – хрипловато, не справясь с собою, вопросил Симеон, – почто схиму принял?.. Таково вдруг?

– То не вдруг! – возразил, покосясь на Симеона, старик. – Не вдруг… Еще в те поры, как жив был прежний митрополит Петр, батюшке твому содеялось видение о горе высокой, снегом укрытой…

– Знаю! – нетерпеливо перебил Симеон. – Снег сошел – то к смерти преосвященного Петра показало, а гора высокая – к успехам батюшковым…

– Дак всего-то, верно, и не знашь, княже! – возразил Михайло. – Еще и то было спрошено им у Петра: когда, мол, умру? И святитель ответил ему: «Когда приидет старец!» И батюшка твой старца того всюю жисть сожидал. А токмо не баял о том никому. А тут, в последние-то времена, уже хворым лежучи, единожды постучали в вороты; челядь кинулась прошать: «Кто?» А там, за воротами: «Старец!» – отмолвили. Ну и доложили князю-батюшке, мол, старец пришел, пустить ли? Иван-от Данилыч встрепенулси: «Зови!» Ан за воротами и нету никого… Ну тут он и понял, Данилыч-от наш, и постиг… И в одночасье схиму на себя положил. Токмо чаял тебя, господине, узреть перед своею кончиною… Не довелось.

Боярин опять косо поглядел на молодого князя. Симеон лежал, смежив вежды, словно бы спал, и только предательски проблеснувшая из-под ресниц слезинка выдала, сколь тяжка была для него правда сия. Михайло Терентьич поднялся, досадуя на себя, что расстроил не ко времени господина, а и умолчать было непристойно. Должон знать, потому – сын! Пятясь, покинул тесный покачивающийся покой. Симеон покивал уходящему, хотел вымолвить слово, да голос отказал, вновь судорогою свело горло. Каково же было батюшке знать о конце своем и все еще надеять, сожидать встречи… Последней. Так и не состоявшей… Из-за меня, токмо из-за меня! И теперь, когда боярин ушел, стало мочно дать волю слезам и сдавленному беззвучному рыданию. Все равно… Все одно… Прости меня! Прости хоть там, в мире горнем!

Холоп влез было с трапезою. Симеон только свирепо рыкнул на него: «Уйди!» А между тем надо было принять трапезу, надо было выйти к боярам… И надо было додумать до конца горькую некую истину, открывшуюся ему в эти последние дни, о коей не сумел (или не восхотел?) поведать ему покойный родитель. Надо было… Надо было… надо… Лодьи уже подходили к Мячкову, а он все лежал, не в силах заставить себя встать, выйти, явить холопам и дружине «лик ясен и образ леповит» – как то пристало и пристойно было грядущему великому князю Руси Владимирской… Хоть и то знал, что переломит себя обязательно: встанет, выйдет, явит и все должное произнесет. А пока: «Господи! Пройдут года, и века пройдут, и минет все сущее днесь, и ты, Великий, невестимо для меня возвеличишь, прославив, или сотрешь в персть родимую Русь. И ежели прославишь и утвердишь – помяни меня, Господи! Попомни, что и я отринул свое от себя для того, чтобы оберечь землю народа своего, что и я, малый, жил и мыслил ради великого и всечасно смирял и смиряю гордыню свою пред тобою! Прими лепт мой в сокровищницу свою и не отринь от престола славы нижайшего раба твоего!»

Глава 5

Кто стоит в церкви, и тяжко вздыхает, и бьет поклоны земно, склоняя выю, и плачет о гресех своих, и кает на исповеди духовнику своему? Тать ли ночной? Кровопивец несытый? Нет! Простой людин, ремесленник, землепашец, воин али купец. Днем еще обманывал и обвешивал, сбывал лежалый, гнилой ли, подмоченный товар, таил подати, тиранил жену, блудил ли непутем, таясь от супружницы своей, обманывал себя, людей или князя и вот просит пощады и милости от Небесного Царя, целует нагие стопы распятого сына Божия, к нему, отцу бедняков, прибегая в сирости и наготе души своея… А после, а завтра? Опять и снова в делах вседневных придет ему забывать Господа и обманывать, тиранить ли ближнего своего?

Да и можно ли совместить жизнь сию и заветы Христовы? Или уж бросить все и нагим уйти в пустыню, в леса дремучие, в монастырь потаенный? Или так и кочевать меж грехом и краткими, в час молитвы во храме, покаяниями во грехах?

Вот ему, князю, в делах его