Айвенго. Квентин Дорвард - Вальтер Скотт

то имя, которое получило широкую известность и, быть может, достигло даже и вашего царского слуха… Я Робин Гуд из Шервудского леса.

– Стало быть, король разбойников и глава добрых молодцов? – сказал король. – Кто же не знает твоего имени! Оно прогремело до самой Палестины! Но будь уверен, мой славный разбойник, ни одно дело, совершенное в мое отсутствие и в порожденные им смутные времена, не будет вменено тебе в преступление.

– Вот уж правду говорит пословица, – вмешался тут Вамба несколько менее развязно, чем обычно, —

Когда уходит кот,Нет у мышей забот.

– Как, Вамба, и ты здесь?! – сказал Ричард. – Я так давно не слышал твоего голоса, что думал – ты спасся бегством.

– Это я-то спасся бегством? Как бы не так! – сказал Вамба. – Когда же видно, чтобы глупость добровольно расставалась с доблестью? Вон лежит жертва моего меча – славный серый мерин. Я бы предпочел, чтобы он стоял здесь в добром здоровье, а на его месте валялся его хозяин. Сначала я немного сплоховал, это верно, потому что пестрая куртка – не такая хорошая защита от острых копий, как стальной панцирь. Но хоть я и не все время сражался мечом, согласитесь, что я первый протрубил сбор.

– И очень кстати, честный Вамба, – сказал король. – Я не забуду твоей верной услуги.

– Confiteor! Confiteor![106] – раздался смиренный голос поблизости от короля. – Ох, остальная латынь вся из головы вылетела! Но я сам исповедуюсь в смертном грехе и прошу только, чтобы простились мне мои прегрешения, перед тем как меня поведут на казнь!

Ричард оглянулся и увидел веселого отшельника, который, стоя на коленях, перебирал четки, а дубинка его, изрядно поработавшая во время недавней свалки, лежала на траве рядом с ним. Он состроил такую рожу, которая, по его мнению, должна была выражать глубочайшее сокрушение: глаза закатил, а углы рта опустил книзу, словно шнурки у кошелька, по выражению Вамбы. Однако все эти признаки величайшего раскаяния не внушали особого доверия, так как на лице отшельника проглядывало сильное желание расхохотаться, а глаза его так весело блестели, что и страх, и покаяние были, очевидно, притворны.

– Ты с чего приуныл, шальной монах? – сказал Ричард. – Боишься, что твой епископ узнает, как ты усердно служишь молебны Богородице и святому Дунстану?.. Не бойся, брат: Ричард, король Англии, никогда не выдаст тех секретов, которые узнает за бутылкой.

– Нет, премилостивейший государь, – отвечал отшельник (всем любителям народных баллад про Робина Гуда известный под именем брата Тука), – мне страшен не посох епископа, а царский скипетр. Подумать только, что мой святотатственный кулак дерзнул коснуться уха помазанника Божия!

– Ха-ха! – рассмеялся Ричард. – Вот откуда ветер дует! А я позабыл о твоем тумаке, хотя после того у меня весь день в ухе звенело. Правда, затрещина была знатная, но я сошлюсь на свидетельство этих добрых людей: разве я не отплатил тебе той же монетой? Впрочем, если считаешь, что я у тебя в долгу, я готов сию же минуту…

– Ох нет, – отвечал монах, – я свое получил сполна, да еще с лихвой! Дай бог вашему величеству все свои долги платить так же аккуратно.

– Если бы можно было всегда расплачиваться тумаками, мои кредиторы не жаловались бы на пустую казну, – сказал король.

– А все же, – сказал отшельник, снова состроив плаксивую рожу, – я не знаю, какое будет на меня наложено наказание за этот богопротивный удар.

– Об этом, брат, и говорить не стоит, – сказал король. – Мне столько доставалось ударов от руки всяких язычников и неверных, что нет причины сетовать на одну-единственную пощечину от такого святого человека, каков причетник из Копменхерста. А не лучше ли будет, друг мой, и для тебя, и для святой Церкви, если я добуду тебе позволение сложить с себя духовный сан и возьму тебя в число своей стражи, дабы ты столь же усердно охранял нашу особу, как прежде охранял алтарь Святого Дунстана?

– Ах, государь, – сказал монах, – смиренно прошу ваше величество простить меня и уволить от такой милости! Если бы вы знали, до чего я изленился! Святой Дунстан (да предстательствует он за нас перед Господом!) стоит себе преспокойно в своей нише, хотя я и забываю иногда помолиться ему в погоне за каким-нибудь оленем. И по ночам иногда отлучаюсь из кельи, занимаясь пустяками, а святой Дунстан – ни гугу! Самый спокойный хозяин, уж поистине миротворец, хоть и вырезан из дерева. Если же я буду йоменом и телохранителем при особе моего государя – это, конечно, большая честь, но стоит мне маленько отвлечься в сторону, пострелять дичи в лесу, утешить ли вдовицу где-нибудь в укромном уголке, так и пойдут розыски: «Куда девался этот монах, вражий пес?» Или: «Кто знает, где запропастился проклятый Тук?» А лесные сторожа станут говорить: «Один этот расстрига уничтожает больше дичи, чем все остальные охотники!» Или: «Какую ни завидит робкую лань, сейчас вдогонку за ней!» Короче говоря, государь мой милостивый, оставьте вы меня на прежнем месте. А если будет такая ваша милость, что пожелаете оказать мне, бедному служителю святого Дунстана в Копменхерсте, какое-нибудь благодеяние, то всякий дар я приму с великой благодарностью.

– Понимаю! – молвил король. – И дарую тебе, благочестивому служителю церкви, право охоты в моих Уорнклиффских лесах. Смотри, однако ж, я тебе разрешаю убивать не более трех матерых оленей на каждое время года. Но готов прозакладывать свое звание христианского рыцаря и английского короля, что ты воспользуешься этим правом иначе и будешь бить по тридцати штук.

– Уж это как водится, ваше величество, – сказал отшельник. – Молитвами святого Дунстана я найду способ приумножить ваше щедрое даяние.

– Я в этом не сомневаюсь, братец. А так как дичь не так вкусна всухомятку, нашему эконому дан будет приказ доставлять тебе ежегодно бочку испанского вина, бочонок мальвазии да три бочки эля первейшего сорта. Если и этим ты не утолишь свою жажду, приходи ко двору и сведи знакомство с моим дворецким.

– А что же для самого святого Дунстана? – сказал монах.

– Получишь еще камилавку, стихарь и покров для алтаря, – продолжал король, осеняя себя крестным знамением. – Но не будем балагурить на этот счет, чтобы не прогневить Бога тем, что больше думаем о своих забавах, чем о молитве и о прославлении Его имени.

– За своего покровителя я ручаюсь! – радостно подхватил монах.

– Ты отвечай лучше за себя самого, – молвил король сурово, но тотчас же протянул руку смущенному отшельнику, который еще раз преклонил колено и поцеловал ее.

– Моей разжатой руке ты оказываешь меньшее уважение, чем сжатому кулаку, – сказал король Ричард, – перед ней только на колени стал, а перед кулаком растянулся плашмя.

Но отшельник побоялся продолжать беседу в таком шутливом тоне, видя, что это не всегда выходит удачно, – предосторожность, далеко не лишняя для тех, кому случается разговаривать с монархами. Поэтому вместо ответа он низко поклонился