Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

ни с того ни с сего превратилась в чувствительнейшие весы для мельчайших поступков, отягчавших ее совесть. И чем больше прошлое, годы, прожитые в Лурде, оттесняют на задний план внешнюю бессодержательность теперешней жизни больной, тем острее ее приступы раскаяния. Постепенно настоящее и прошлое сливаются в болезненно ранящую нерасторжимость. Случается, Натали застает Бернадетту в слезах.

– Ради бога, что с вами, сестра?

– О, я вела себя так отвратительно…

– Что вы такое говорите, друг мой? По отношению к кому вы могли себя так вести?

– А вот смогла же, Натали! По отношению к моей матери. В тот раз, когда…

– Но ведь ваша матушка умерла больше десяти лет назад, Мария Бернарда…

– Она сварила луковый суп и налила мне полную миску. А я была сердита, бог знает почему, и закричала на мать: «Отстань от меня наконец со своим луковым супом, видеть его не могу!» Я в самом деле сказала эти слова…

– Но с той поры прошло столько времени, больше шестнадцати лет, – удивленно качает головой Натали.

– Ничто не проходит, все остается навсегда, – рыдает Бернадетта. – О, бедная моя мамочка, как тяжко ей жилось на белом свете, а я, я тоже портила ей жизнь…

В другой раз Бернадетта делает глазами знак Марии Терезе:

– А вы и не знаете, мать моя, что я вырвала из катехизиса два листа…

– О каком катехизисе вы говорите, сестра?

– О том, который был у меня в школе…

– И вы все еще о нем помните, дорогое дитя мое?

– Помню ли? Так ведь он лежит вон там, среди моих вещей. А вырвала я эти страницы просто по злобе. Я разозлилась на Жанну Абади за то, что она кичилась своими успехами в учебе, только об этом и говорила…

Чувство вины мучает Бернадетту и по отношению к престарелой сестре Софии, омрачая светлую память о ней.

– О, она сидела рядом со мной часами, – не раз говорит Бернадетта сестре Натали, – а я рисую и вышиваю как одержимая. Но ведь она, бедная, не может говорить, не может сказать, что хочет, только шевелит и шевелит губами. А я-то и внимания на нее не обращаю и думаю про себя: «Не понимаю я, чего ты хочешь!» И не пытаюсь ей как-то помочь, Натали, даже не пытаюсь. О Иисус и Мария, как можно быть такой злой…

Много таких мелких грехов выплывает из ее памяти, словно капли крови из свежей раны. Любую другую монахиню, мучающуюся от подобных пустяков, сочли бы лгуньей и истеричкой. Но у Бернадетты муки эти вырываются с такой силой и жизненной правдой, что исторгают слезы у Натали и других свидетельниц ее страданий. И чем явственнее проступает прошлое, тем больше блекнет настоящее. Когда Бернадетта получает телеграмму от брата, извещающую о кончине мельника Франсуа Субиру, она только осеняет себя крестным знамением и не произносит ни слова.

Но на ее долю выпадает еще одно необычайное испытание, повергающее в ужас весь монастырь Святой Жильдарды. Душа человеческая, столь сильно рвущаяся к свету, корнями уходит в мрак и ужас. И душа Бернадетты в этом смысле не исключение. Еще в раннем детстве, до того как ей выпало счастье лицезреть посланницу небес, ясновидящие ее глаза обладали даром населять окружающее пространство чудовищами и призраками. Сырые пятна на стене их комнаты в кашо. Облака в Бартресе. Листва, колышущаяся под слабым ветерком. Белые камни на дне Гава и ручейков. Все это служило реальным обрамлением для призрачных образов, теснившихся в душе ребенка. Причем большинство этих образов были не милыми, приятными или хотя бы нейтральными, а их полной противоположностью, что, в общем-то, странно, поскольку девочка во всем жаждала красоты. Пятно на стене представлялось ей головой козла. Просвет в колеблющейся на ветру кроне казался зловещим гномом. Камни на дне реки становились черепами утопленников. И все это вместе порождало в душе девочки, родившейся в Пиренеях, невыносимый страх перед миром. В очень нежном возрасте Бернадетта уже научилась связывать этот свой страх с носителем имени Зла.

Но теперь, когда поток ее жизни устремляется в последнюю теснину, водовороты этого страха множатся на отвесном склоне. Кажется, будто эта светлая душа по велению высших сил должна в муках изрыгнуть из себя все ужасные образы, таящиеся в ее глубине, прежде чем ей дано будет покинуть эту землю. В сумерках побеленные стены кельи и больничной палаты, кроны деревьев за окном, формы и тени каждого предмета оживают.

Разве грот Массабьель не был местом свалки для всякого зловонного мусора, прежде чем стал возвышен и осиян? Разве горестный и яростный рев Гава не свидетельствовал о скрытой в нем демонической силе? И разве самой Даме не пришлось строгим взглядом усмирить эту силу, когда та даже в ее присутствии баламутила воду в реке? Всегда эта сила была где-то рядом и сковывала душу страхом.

Другими словами, Бернадетту терзает дьявол. Это нищий черт, которому нечего предложить ей в обмен на душу. Он не может разложить перед дочерью мельника все сокровища мира, ибо это искушение до нее просто не дойдет. Он даже не может соблазнять ее сочным персиком. Вот с монахиней Возу этот номер, может быть, и прошел бы. Но угасающая плоть Марии Бернарды не ощущает уже никаких желаний, кроме одного: избавления от болей. Злу трудно справиться с ней. Ему не остается ничего другого, как подослать к ней совсем простенького, примитивного черта, живущего в ущельях Пиренеев, под глетчерами Пик-дю-Миди или Виньмаля и пускающего в ход не изощренные приемы искушения, а смертный страх и голый ужас. Простолюдинка Бернадетта, достигшая высочайших степеней душевной свободы, попала во власть рогатого и хвостатого черта, каким его издавна представляет себе простой народ провинции Бигорр. Он с грохотом, похожим на рокот Гава, проносится мимо ее кровати и рычит: «Проваливай!» и «Спасайся!» В образе черной свиньи с хрюканьем наваливается на ее задыхающуюся грудь. Принимает отвратительный облик получеловека-полузверя в разных сочетаниях. А иногда вдруг превращается в пестрого паяца и грозится подпалить ее головешкой. Или вдруг становится точь-в-точь похожим на Виталя Дютура, только с кривыми рожками на восковой лысине. Примечательно, что из всех ее преследователей черт выбирает именно Дютура, от которого она настрадалась куда меньше, чем от полицейского комиссара Жакоме, следователя Рива, провокатора в облике богача-англичанина или рыжебородого профессора-психиатра.

– Подумай хорошенько, что ты собираешься сказать, малышка, – советует ей черт-Дютур, нос которого от постоянного насморка приобрел цвет адского пламени. Бернадетта стонет. Но черт-Дютур не теряет дружелюбия: – Надеюсь, ты не отвергнешь помощь, которую я тебе предлагаю в