Горм, сын Хёрдакнута - Петр Воробьев

Звана, как и многие другие горожане, наблюдала за игрой с висячего крыльца светлицы на втором ярусе. Особенно упертые любители, например, Селимир посадник, смотрели все четырехчасовое действо не отрываясь, но большинство время от времени поглядывали, что происходило на поле перед Свароговым капищем, и возвращались к обыденным делам. За полем, несколько десятков плотников и кузнецов возились на вершине огромного камня с наклонной вершиной, на которой высилась сажени на три опалубка из досок с новым Свароговым чудом о змие внутри. С края опалубки свесила ноги в портах Всемила, одетая по-мужски, как, впрочем, не возбранялось последовательнице Сварога, справляясь с пометками на большом листе бересты. Кузнецы заботливо, из рук в руки, передавали друг другу глиняные горшки с едким купоросным маслом и свинцовыми пластинами, используемые для нанесения позолоты, как сказал бы Плагго, электрохимически. Вестнице взгрустнулось. Последнее письмо от великого грамотника с юга начиналось венедскими словами: «Звана лада! Не чаю боле тебя в этом круге увидеть…» С большой вероятностью, червленый книжник был прав в своих опасениях. Наследники Гридьей Вежи уже века жили по времени, взятому взаем под высокий оборот, и с каждым годом, расплата не столько отодвигалась, сколько становилась все неизбежнее.

– Мряо! – раздалось со стороны лестницы.

Вестница отвлеклась от пустых мыслей о том, что было, о том, что могло бы быть, да не сбылось, и о том, чему быть не стоило, да все не минуло, и направилась через светлицу вниз в рабочий покой, смежный с ныне пустовавшей лечебницей.

Крышка лаза в потаенный ход была открыта. В Званином креслице на Званиной подушечке сидела и пила Званин мед из Званиной чары костлявая старуха в бледно-серо-поганочного цвета понявной свите. В ее длинные седые волосы были вплетены черепа змеек, птичек, и лягушек, а на перепоясывавшей свиту веревке болталась высушенная, зашитая, и чем-то набитая кожа, лет сорок как снятая с головы первого шамана Само. На мертвенно бледной, с синими жилками, коже тощих босых ног, грязь выделялась особенно отчетливо. К стене у лаза был прислонен посох с навершием из нескольких детских позвонков, на полу у скамьи лежал мешок.

– Закусить у тебя есть чем, старая? – обратилось к вестнице наваждение.

– Котком занюхай, – предложила Звана.

Жрица Мары улыбнулась. Зубы ее были в превосходном состоянии, более того, выглядели так, словно их было существенно больше, чем обыкновенно полагается.

– Знаю я твои шутки. «Погладь кота,» и двух-трех пальцев как не бывало.

Старуха без имени вытащила из мешка птичку, которой, судя по ее печальному состоянию, свернули шею, после чего тушку ощипали и целиком засушили на солнце.

– Мне? – скорее для порядка, чем от особой надежды, намекнул круглоухий зверь, сидевший на столе рядом с кучкой свитков, присланных червленым книжником.

Похрустев птичкой и выплюнув обломки косточек на пол, жрица сказала:

– Курум Беляну нашел, да поздно. Ерманарек Килей взял, ее с Вельмиром сгубил, Курума полонил и смертной клятвой повязал себе служить.

Вестница опустилась на скамью.

– Рассказывай по порядку, коль пришла, смертоноша.

Спустя довольно продолжительное время, служительница богини смерти остановилась и налила себе еще меда. Лицо ее слушательницы, обычно гладкое и благостное, в одночасье заострилось и осунулось, меж бровей легла скорбная складка.

– И это еще не все. В южном Гардаре я слышала вот что. Мальчишка-пастушонок заснул у входа в пещеру где-то в предгорьях за восточным берегом Танаквиль-реки…

– Эту сказку я уже слышала от Беркута с Боривоем, перебила Звана. – Их нет.

– Они появились, – старуха снова засунула руку в мешок, на этот раз вытащив нечто, завернутое в кусок вретища[138], и шмякнула это на стол.

– Мраааа! – завопил круглоухий.

Шерсть его встала дыбом, котко спрыгнул со стола и юркнул (вернее, с некоторым усилием протиснулся) в проем полузакрытой двери в светлицу.

Из свертка попахивало, причем не просто падалью, а чем-то еще более непотребным, словно падаль, уже в состоянии изрядного разложения, кто-то приготовил с травами и вином, пожрал, и изблевал. Борясь с комком в горле, вестница наклонилась к одному из ящиков стола, где хранились ножи, пила, заостренные ложки для извлечения стрел, и щипцы. Достав последние и задвинув ящик обратно, Звана распрямилась, оперлась левой рукой о край стола и щипцами в правой руке осторожно потянула за уголок грубой ткани.

– В красном уксусе с солью замочила? – спросила вестница, словно прося соседку поделиться способом приготовления обеда.

– Еще с укропом, медвежьим луком, и болотным лагуном, чтоб дольше не портилась и меньше воняла. Она не протухла, они просто так пахнут.

Содержимое свертка находилось в резком противоречии с обыденностью обсуждения способов блюдения его сохранности. Щипцами, вестница сдвинула зеленые полоски медвежьего лука и расправила чечевицеобразные мокрые крылья. Их размах составлял, может быть, три пяди. Паутинная сетка сосудов просвечивала сквозь каждое крыло. Посреди сетки сосуды сгущались вокруг скопления темных глазков без век, подобных паучьим. Сдутое туловище между крыльями было покрыто толстыми редкими темными волосами, каждый длиной примерно в полвершка. На одном конце трехвершковой морщинистой серой трубки, венчик роговых крючков окружал воронку рта. Не птица, не насекомое, и не зверь, зловонное существо бросало вызов продуманности устройства земного круга, где у всякого события была причина, где от львицы родился львенок, а от псицы щенок, и где боги являли себя только у смертных в головах. Лежавшее на столе намекало на то, что в привычной ткани мироздания могли появиться прорехи, а в них только и ждали полезть, расправив крючья или чавкая присосками, давнепрошлые вековечные жуды, чтоб нездешними когтями раздергать плетение яви на серебристые ниточки, что разлетятся под первым дуновением ледяного ветра извне бытия.

– Это тыврь, – надтреснуто признала Звана.

– Куйви много занятного про них ведал, – жрица Мары потрепала засушенную голову на поясе по остаткам волос. – Старики Само рассказывали, что тыври времен светлоярского раскола видели не свет, а живое тепло. Еще, что с неподвижными крыльями, тыврь почти слепа, зато когда крылья машут, она видит все вокруг. Шаманы говорят, все кончится так. Сначала странные животные, потом странные слова в летописях, потом знаки теряют смысл и осыпаются с веленя, мир остается без прошлого и без будущего, и время встает. Длятся только наши страдания, что питают навь.

– Как ты ее поймала?

– Меньше знаешь, лучше спишь.

– Хорошо спать мне в ближайшее время никак не грозит, – вестница открыла другой ящик стола и, основательно порывшись, извлекла книгу в переплете из странной чешуйчатой кожи.

Бережно, чтобы не повредить ветхие от древности ремешки, освободив медные пряжки застежек, жрица Свентаны принялась листать веленевые страницы.