Любовь в тягость - Элена Ферранте

Вот уже больше двадцати лет я не поднималась на холм, что рядом с Сан-Мартино. Раньше он казался мне особым местом, красивым и опрятным, не таким, как другие части города. Но теперь я увидела холм иным. Площадь изменилась: куцые, чахлые платаны, скопление машин, какие-то металлические конструкции, выкрашенные желтым. Вспомнились пальмы, которые раньше росли в самом центре площади и в детстве казались мне такими высокими. Возле груды строительного мусора сидела женщина-карлица, на вид больная. Магазин сестер Восси я отыскала не сразу. Я кружила по пыльной, галдящей площади, измученной шумом стройки и автомобильными гудками, под тяжелым навесом неба – оно хмурилось, чернели тучи, но дождь никак не проливался. За мной по пятам шел дядя Филиппо, продолжая ворчать на грубиянов из автобуса, хотя с момента ссоры миновал уже час. Наконец я остановилась перед витриной с лысыми манекенами в трусах и бюстгальтерах – пластмассовые женщины замерли в раскованных, иногда даже вульгарных позах. Среди зеркал, металлического блеска и подсветки я едва разглядела тройное “V” над дверью магазина – единственное, что осталось прежним. Картина, которая мне так нравилась, тоже исчезла.

Я посмотрела на часы: четверть одиннадцатого. Суета вокруг была такая, что площадь с ее дворцами, серо-сизыми колоннадами, несмолкающим гомоном и пологом пыли походила на карусель в вечном движении. Дядя Филиппо покосился на витрины и решил отойти подальше, смутившись от обилия мощных ног и налитых грудей, – ему не нравились мысли, на которые они наводили. Сказал, чтобы я не мешкала, а он подождет на углу. Впрочем, подумала я, мне ведь не нужен был провожатый, он сам вызвался. Я вошла внутрь.

Я всегда представляла себе магазин сестер Восси погруженным в полумрак, а его хозяек – тремя славными старушками в длинных платьях, с нитками жемчуга на шее и волосами, собранными в аккуратный пучок, заколотый шпильками из прошлого века. Но все оказалось не так. В глаза бил резкий свет, покупатели будто силились перекричать друг друга, проталкиваясь между манекенами в атласных халатах, разноцветных майках и шелковых чулках, лавируя среди бесчисленных банкеток; продавщицы оказались одна моложе другой – густо накрашенные, в облегающей форме фисташкового цвета с вышивкой в виде тройного “V”.

– Это магазин сестер Восси, верно? – спросила я у одной из них, на вид более отзывчивой, чем остальные; похоже, ей было неуютно в этой фисташковой форме.

– Да. Что желаете?

– Могу ли я поговорить с одной из сестер Восси?

Девушка оторопела.

– Они теперь не ведут дела, – ответила она.

– Умерли?

– Вряд ли. Просто решили, что пора уходить.

– И передали магазин новым хозяевам?

– Они ведь уже в возрасте были, вот его и продали. Сейчас здесь всем заправляют другие люди, но марка осталась та же. Вы их давний клиент?

– Моя мать, – уточнила я. И принялась не спеша доставать из своего пакета трусы, халат, два платья – вещи, обнаруженные в чемодане Амалии, – и раскладывать их на прилавке. – По-моему, это куплено здесь.

Девушка окинула взглядом вещи.

– Да, это наш товар, – подтвердила она и вопросительно посмотрела на меня. Я уловила, что она пытается угадать мой возраст и, соответственно, прикинуть возраст мамы.

– В июле ей будет шестьдесят три, – сказала я. И потом солгала: – Но белье предназначалось не ей, а мне. Подарок ко дню рождения. Двадцать третьего мая мне исполнилось сорок пять.

– Здесь по меньшей мере пятнадцать подарков, – заметила девушка, пытаясь разрядить обстановку.

Как можно мягче и доброжелательнее я объяснила:

– Что и говорить, вещи чудесные, как раз на мой вкус. Вот только платье узковато, и трусы немного тесные.

– Хотите обменять? В этом случае понадобится чек.

– Чека у меня нет. Но все это куплено именно здесь. Неужели вы не помните мою мать?

– Увы. В магазин ведь столько разных людей приходит.

Я огляделась вокруг: женщины, не умолкая, возбужденно говорили на диалекте, громко смеялись; увешанные драгоценностями, они выходили из примерочных в одних трусах и лифчиках либо в купальниках – почти неприметных на теле, сшитых из леопардовой ткани, или золотистых, или серебристых, – выставляя на всеобщее обозрение пышные, изъеденные целлюлитом формы, в которые безжалостно впивались тонкие лямки; они беззастенчиво разглядывали свои бедра и ягодицы, поправляли уверенными ладонями грудь и, не обращая внимания на окружающих, принимали роковые позы, словно пародируя манекены. Загорелые, ухоженные, они красовались тут, чтобы потратить деньги и унизить нерасторопных продавщиц.

Совсем не таких покупательниц рисовала я в своем воображении. Казалось, будто мужчины, которые обогатились быстро и внезапно, выплеснули на этих женщин свои шальные деньги, погрузив их в эфемерную роскошь. И те вынуждены были барахтаться в ней, липкой и навязчивой, едва не переступая границу с порнографией и то и дело доходя до банальных непристойностей. Страдавшие от удушения сперва нищетой, а теперь роскошью, эти женщины пребывали в плену у города без надежды выйти из тюрьмы. Глядя на них и слушая их речь, я поняла, что они потеряли всякую чувствительность к пыткам. Их поведение по отношению к мужчинам, с которыми они сошлись, было именно таким, какое мой отец ожидал от женщин – и в частности от мамы, предполагая, что, стоит ему на мгновенье отвернуться, как жена опозорит его. И быть может, Амалии всю жизнь хотелось вести себя именно так: быть лощеной, игривой, раскованной и, нагибаясь, не придерживать пальцами вырез платья; сидеть, закинув ногу на ногу, – и не поправлять подол; смеяться без опаски; смело надевать на себя дорогие украшения; всем телом источать желание нравиться, посылая мужчинам едва уловимые, но недвусмысленные намеки и перешагивая границы пристойности.

На моем лице отразилось отвращение.

– Мама такого же роста, что и я, волосы с проседью. Причем заплетает она их так, как никто уже не делает, по-старинному. Она приходила сюда вместе с мужчиной лет шестидесяти, приятным, худощавым, с целой гривой седых волос. Красивая пара… Их нельзя не запомнить. Вот они все это и купили.

Покачав головой, продавщица сказала, что не помнит.

– Поймите, столько народу сюда приходит. – И посмотрела на охранника у двери, явно досадуя на то, что зря теряет время; потом добавила: – Примерьте еще раз. Мне кажется, это именно ваш размер. Если платье все-таки узковато…

– Мне хотелось бы поговорить вон с тем господином, – перебила я, указывая на охранника.

Однако продавщица явно рассчитывала уговорить меня пойти в примерочную.

– Если трусы не подходят, давайте подберем вам другие… мы сделаем скидку, – предложила она. И вот я уже в примерочной с зеркалами.

Вздохнув, я устало сняла платье, которое так и носила со дня похорон. Болтовня разгоряченных женщин все больше раздражала меня, а из примерочной казалось, будто говорят они еще громче. Поколебавшись мгновенье, я сняла старые мамины трусы и надела кружевные – те, что обнаружила в ее сумке. Трусы оказались впору. Рассеянно провела по кружеву рукой там, где оно было порвано, – наверное, Амалия едва сумела натянуть их на себя, – и надела через голову платье цвета темной охры. Оно пришлось мне чуть выше колена, а вырез на груди был слишком глубоким. Это “узкое” платье сидело на мне свободно и удачно скрадывало худобу моего сухощавого, жилистого тела, придавая фигуре мягкие очертания. Я вышла из примерочной и, приподняв платье сбоку, указала на свое бедро, громко объявив: