Любовь в тягость - Элена Ферранте

Теперь эти воспоминания казались выхолощенными, потерявшими свою значимость, а я была похожа на Алису, которая состарилась в погоне за белым кроликом. Чтобы не видеть пейзажа за окном, я попыталась пробраться в центр вагона. Я находилась в его хвосте, где потолок был выше. Попробовала протиснуться сквозь толпу, однако пассажиры косились на меня так, словно мой вид внушал им отвращение, и, явно озлобленные, не давали мне пройти. Удалось продвинуться всего лишь на чуть-чуть, я решила ограничиться этим и поискала взглядом Казерту. Заметила его в конце вагона, где было довольно свободно. Впереди него стояла девушка лет двадцати, на вид очень раскованная. Я видела Казерту в профиль, и девушку тоже. Он казался спокойным, достойным пожилым господином, поглощенным чтением газеты, промокшей под дождем. Он держал ее, сложенную вчетверо, левой рукой, а правой ухватился за бурый металлический поручень. Вскоре я заметила, как он, подлаживаясь под ритм вагонной качки, все ближе придвигается к девушке. Казерта стоял, ссутулившись и довольно широко расставив ноги, прижимаясь животом к ее ягодицам. Та часть вагона была не настолько переполнена, чтобы пассажирам приходилось так плотно жаться друг к другу. Было тесно, это верно, и все же позади Казерты оставалось достаточно места, чтобы он мог держаться на пристойном расстоянии от девушки. И даже когда та обернулась, едва скрывая раздражение, и затем начала постепенно отходить в сторону, старик не угомонился. Спустя несколько секунд он возобновил свои маневры, наверстал упущенные сантиметры, отделявшие его от девушки, и снова его синие брюки склеились с ее джинсами. Она едва заметно ткнула Казерту локтем в бок, однако тот как ни в чем не бывало продолжал стоять, уткнувшись в газету и притворяясь, что занят чтением; тогда она уже более решительно толкнула старика в живот.

Я огляделась вокруг, высматривая в толпе дядю Филиппо. Он ехал в соседнем вагоне и, открыв рот, наблюдал за бесстыдным поведением Казерты. Рядом с дядей стоял Полледро, барабаня кулаком в окно. Возможно, он пытался привлечь внимание Казерты. Или мое внимание. Он уже не выглядел таким неприветливым и мрачным типом, каким казался в магазине. Теперь он был явно раздосадован тем, что приходилось видеть возмутительный спектакль, который разыгрывал Казерта, и оставаться лишь зрителем. В растерянности я перевела взгляд на Казерту. Мне пришло в голову, что у них с Полледро одинаковые рты – словно из красной пластмассы, застывшие от напряжения. Но я не стала задерживаться на этой мысли. Подъехав к следующей станции, фуникулер вздрогнул и остановился; девушка начала торопливо пробираться к выходу. Казерта, словно приклеенный к ней, тоже поспешил к дверям, все так же выпятив живот и широко расставляя ноги, – пассажиры наблюдали за ним с изумлением, кое-кто усмехался. Девушка поскорее выскочила из вагона. Казерта, поколебавшись мгновенье, снова надел маску пристойности и обернулся. Сперва я решила, что он наконец обратил внимание на разъяренного Полледро. Но нет. Казерта уставился на меня, словно уже давно приметив в толпе; люди между тем перекидывались неодобрительными замечаниями в его адрес. Он смотрел заговорщицки и насмешливо, намекая, что спектакль был предназначен именно мне. Потом опрометью бросился вон из вагона, словно взбунтовавшийся актер, который не хочет следовать сценарию.

Я заметила, что Полледро тоже хочет выйти. Тогда и я стала проталкиваться к дверям, но до них было далеко, вдобавок приходилось сопротивляться мощному встречному потоку пассажиров, садившихся в вагон. Фуникулер отправлялся. Оглянувшись, я поняла, что Полледро тоже не удалось выйти. А вот дядя Филиппо умудрился выбраться наружу.

Влицах стариков трудно разглядеть черты, отмечавшие их внешность в молодости. Порой нам даже сложно представить, что у них вообще была молодость. Пока фуникулер спускался с холма, я поймала себя на том, что, переводя взгляд с Казерты на Полледро и обратно, я выдумала третьего персонажа, нечто среднее между ними. Это был смуглый, темноволосый молодой мужчина в пиджаке из верблюжьей шерсти. Впрочем, образ, объединивший в себе Казерту и Полледро, быстро улетучился; в нем смешались черты обоих, словно мой взгляд, скользивший поверх толпы, непроизвольно наложил друг на друга очертания их скул, рта. Я укоряла себя за то, что допустила слишком уж много ошибок. Сделала то, чего не должна была делать: пустилась преследовать Казерту, переволновалась так, что сердце едва не выпрыгнуло из груди, повела себя неразумно. Я постаралась успокоиться.

Спустя несколько минут фуникулер подъехал к станции “Кьяйя”, которая напоминала тускло освещенный бункер. Еще не чувствуя себя достаточно спокойно, я стала пробираться к выходу. И представила себе, как Амалия рассматривает того странного мужчину, что возник в моей голове после смешения черт Казерты и Полледро. Ладно, пусть рассматривает. Амалия, строгая и требовательная, стояла в углу станции, принявшей свой облик сорокалетней давности. Я пригляделась к маме внимательнее, словно собирала незнакомый пазл, подбирая одну к другой детали: распущенные волосы, смуглый профиль на фоне трех деревянных силуэтов, выкрашенных краской, которым уже, наверное, с полвека – их поставили сюда, чтобы рекламировать одежду. Под напором толпы я вышла из вагона; меня буквально вытолкнуло на платформу волной нетерпеливых пассажиров. Я почувствовала, что замерзла, несмотря на духоту, – вероятно, из-за давки, замкнутого пространства и подземных тоннелей.

Теперь я видела Амалию совершенно четко: молодая и роскошная, она стояла в вестибюле станции, которая, подобно ей самой, была проглочена временем. Я постояла немного, чтобы Амалия успела рассмотреть силуэты – скорее всего, это элегантная пара с овчаркой на поводке. Да, точно. Двухметровые фигуры, сделанные из дерева и картона, были плоскими, не толще сантиметра, и стояли на подпорках. Быстро и не раздумывая я раскрасила их и выбрала им одежду. Мужчина оказался в зауженных клетчатых брюках, шерстяном пиджаке и удачно сидевшей на нем фетровой шляпе; в руке он держал перчатки. Его спутницу я одела в темный костюм, а на плечи ей накинула длинный шарф – поверх синей ткани шло тонкое переплетение разноцветных нитей; на голове у женщины была шляпка с перьями, лицо скрывала густая вуаль. Овчарка, насторожившись, сидела у ноги хозяина. Все трое казались уверенными в себе и довольными жизнью, красуясь в вестибюле, который теперь был бесцветным и пыльным, разделенным надвое черной сеткой, обозначавшей зону ремонта. В нескольких шагах от фигур лежали широкие полосы света, который падал сверху между ступенек и насыщал яркостью зеленые (или красные?) вагоны фуникулера, когда тот медленно выползал из тоннеля, прорытого в холме.

Я стала спускаться по лестнице к выходу. То, что случилось потом, произошло внезапно и в считанные мгновенья, которые, однако, немыслимо растянулись. Полледро крепко и больно схватил меня за руку чуть выше запястья. Еще прежде, чем я успела обернуться, я поняла, что это именно он. Услышала, как он крикнул мне остановиться. Но я продолжала идти. Он сказал, что мы с ним давно знакомы, он сын Николы Полледро. И, решив, что этих сведений недостаточно, прибавил: “Сын Казерты”.

Я остановилась. Амалия, по-прежнему стоявшая возле деревянных силуэтов, тоже замерла, приоткрыв рот – на безупречных зубах едва заметный след губной помады, – не зная, то ли усмехнуться этой реплике, то ли изумленно вскрикнуть. Элегантная пара из дерева и картона слева от нее, под ступеньками, осталась невозмутимой и уверенной в своей неотразимости. Я чувствовала, что стою рядом с Амалией, хотя и не могла разглядеть себя под лестницей; мне пришло в голову, что эти плоские мужчина и женщина, возможно, были хозяевами фуникулера. И явились откуда-то издалека – настолько они казались здесь чужими и чуждыми всей окружающей обстановке, так сильно выделялись на общем фоне своей статностью, изысканностью, исключительной грацией; они словно принадлежали к другой нации. Вполне возможно, что сорок лет тому назад, глядя на них, мы с Амалией мечтали о не похожей на нашу реальности и видели в этих силуэтах зримое доказательство того, что существует иная жизнь, прекрасный нездешний мир, куда можно сбежать, стоит только пожелать. Подобные мысли наверняка посещали маму, и она задумывалась о том, как укрыться вместе со мной от тягостной жизни. Правда, потом я засомневалась в своей догадке и решила, что, вероятно, мама стояла возле фигур лишь ради того, чтобы внимательнее рассмотреть костюм на женщине и перенять ее осанку. И попробовать дома сшить нечто подобное. А может, она хотела сама научиться одеваться таким образом и носить красивые вещи непринужденно и с достоинством, выглядеть уверенно и статно – по крайней мере, пока ждет фуникулера. Спустя столько десятков лет я с болью поняла, что здесь, на этой станции, мне не удается проникнуть в мамины мысли и предвидеть их ход, слившись с ее сознанием настолько, чтобы думать изнутри нее, в такт ее дыханию. Я лишь слышала, как ее голос говорил мне: делай так, делай этак. Но я не могла перенестись в то пространство, откуда исходил голос, и вжиться в сознание Амалии, решавшей, какие слова следует произнести вслух, а какие оставить непроизнесенными, предназначив их для внутреннего слуха. И от этого мне стало грустно.