Ardis: Американская мечта о русской литературе - Николай Усков

Впрочем, главного читателя он всe-таки обрел. В первом же письме Набокову Проффер кратко описывает содержание своей рукописи: «Три главы имеют рабочие названия: „Литературная аллюзия“, „По следам Куильти“… и „Стиль“. Среди прочих тем в первой главе рассмотрены Гумберт Чембер Эрхампер, Плюрабелита, Хризофемида, Мирандолина, опьяневшая Кандида и голубая Химена, кони Овидия, Ахарняне, Алеко, передающий Лессарранбергоа свой кинжал (Вы всадили его прямо в подложечную ямку читателю), и письмо, отправленное Бейли 22 ноября 1817 г. Вторая глава, посвященная А.К. Дойлу, содержит рассуждения о персах, розах и „непристойно торчащем красном переде спортивной машины“ – это было писано в темные лета, ярко расцвеченные великолепной молнией. Она заканчивается вспышкой „уотерпруф“ на Очковом озере и кратким эссе о буквах „q“ и „w“, о „наморщивании“ лба и рассуждениями об артикуляции» – этот птичий язык, который я, пожалуй, оставлю без перевода, невероятно понравится обоим корреспондентам. Так они и будут общаться на протяжении работы Карла над текстом.

Набоков получил рукопись «Ключей к „Лолите“» где-то в конце августа 1966 года и примерно через месяц, 26 cентября, направил Профферу свои первые комментарии. «Ваши исправления, – отвечает Проффер, – могли бы быть включены в Приложение 3, но полагаю, вы не захотите их публиковать, поэтому оставлю свои ошибки как есть. Передо мной дилемма: мне не хочется сознательно оставлять ошибки (о прочих я беспокоиться не буду), но в то же время представляется нечестным играть с подсказки создателя игры – как если бы Гумберт, вмешавшись, сделал несколько вторых подач за Ло. Может, вы посоветуете мне, что делать».

«Создатель игры» через Веру Набокову милостиво разрешил использовать исправления, но попросил не называть его по имени, «так как иначе может создаться впечатление, что всe остальное неоспоримо». В результате в «Ключах к „Лолите“» писатель присутствует под псевдонимом Mark V. Boldino, которого Проффер благодарит за «авторитетные замечания». Это не вполне корректная анаграмма имени Набокова: «В имени „Mark V. Boldino“… буква „V“ значит „Viva“. Cуществует предание, должен заметить, совершенно безосновательное, что его прадедушка по материнской линии происходит от некоего абиссинца, проданного королю испанскому за бутылку болгарского рома». Это сравнение, конечно, с Пушкиным.

Диалог писателя и литературоведа, растянувшийся на остаток жизни Набокова, до 1977 года, – перестрелка двух блестящих интеллектуалов пулями, отлитыми из эрудиции, иронии и церемонной учтивости. Это, несомненно, разговор на равных, поскольку Проффер при всем своем восхищении и упоении Набоковым сумел-таки сохранить с ним безопасную дистанцию и не превратился в карикатурного воздыхателя при особе живого классика.

Чего стоит хотя бы его почти дерзкое заявление, в котором он ставит Гоголя – другую свою страсть – выше Набокова: «Произведения Набокова сделаны из тщательно подогнанных деталей, и автор прекрасно знает место каждой части в головоломке. Выражение „dans l’art n’existe pas hazard“ (фр. „в искусстве нет ничего случайного“) в общем не совсем верно. Однако к искусству Набокова его можно применить в более строгом смысле, чем к произведениям большинства писателей. Это одна из сильных сторон Набокова – и в то же время, на мой взгляд, его главная слабость, не позволяющая ему подняться на вершину писательского Олимпа, которой достигли некоторые его предшественники (такие как Гоголь) в русской литературе XIX века, и состоящая в том, что он является исключительно хитроумным мастером. Есть одно крылатое выражение, приписываемое знаменитому русскому полководцу Суворову: …„Тот уже не хитрый, о котором все говорят, что он хитр“. Его вполне можно метафорически и с полным основанием применить к Набокову-художнику. Тайная основа и техническая сторона мастерства Гоголя скрыты так глубоко, что практически невозможно формально проанализировать его творчество. В отношении же Набокова порой кажется, что у него слишком многое идет от головы и поэтому его можно анализировать».

Набоков был, вероятно, задет этими словами и ответил: «Значительная часть того, что „думает“ мистер Набоков, была придумана его критиками и комментаторами, включая мистера Проффера, за думы которых мистер Набоков ответственности не несет. Многие милые комбинации и подсказки, хоть и вполне приемлемые, никогда не приходили мне в голову, или же они являлись следствием авторской интуиции и вдохновения, а не ремесла и расчета. Иначе не стоило бы огород городить – ни Вам, ни мне».

Профессор университета Висконсин Александр Долинин, специально исследовавший взаимоотношения Набокова и Проффера, отмечает: «Когда он (Набоков. – Н. У.) признает, что многие „комбинации и ключи“, замеченные Проффером и другими исследователями, не были им предусмотрены и тем не менее являются приемлемыми, то вольно или невольно постулирует примат интенций текста над интенциями автора – крайне редкий для Набокова случай авторского самоумаления. Возражение на замечание Проффера становится комплиментом критику, наблюдения которого смогли удивить и в то же время убедить создателя текста».

Наверное, поэтому ответ Проффера выглядит почти торжествующе. Он не отказывается от своего заключения, которое считает рациональным, но признает его дерзость: «Что касается расчета в противоположность интуиции, я рад, что меня исправили. Приношу извинения за мысли, придуманные мистером Проффером и приписанные мистеру Набокову. Подозреваю, что подобные искажения происходят скорее от недостатка смиренности, нежели ума».

Профессор Долинин, комментируя далее слова Проффера, говорит о его «чувстве собственного достоинства в науке и жизни». Отнюдь не со всеми замечаниями «создателя игры» Карл безропотно согласен. И речь идет даже о частностях: «Скажем, упомянув в рукописи „Ключей…“ замечание, которое Шарлотта на дурном французском языке делает дочери: „Ne montrez pas vos zhambes“, он высказывает предположение, что здесь подразумевается знаменитый моностих Валерия Брюсова „О закрой свои бледные ноги“. „Аллюзия на Валерия Брюсова – это чушь“, – резко возражает Набоков. Но Проффер не сдается и в печатной редакции книги оставляет свое предположение без изменений, лишь добавив оговорку, обращенную прямо к оппоненту: „Быть может, это чушь, но…“»

Как и в случае с «Мертвыми душами», Карл не пытается втиснуть «Лолиту» в какую-то «пространную теорию или генерализацию». Он называет свою книгу «опытом экзегезы и пристального чтения», тем самым «проферментом для последующего изучения набоковских сокровищ, скрытых за потайными дверцами, в сундуках с двойным дном». Это «не «интерпретация» Лолиты.

«Исключая некоторые непроизвольные отклонения, я не занимался анализом характеров героя и героини, идейного содержания и морали романа, полагая, что всякий, кто его внимательно прочитал, разберется в этих общих вопросах и что любой парафраз кристального текста Набокова в большей степени достоин осуждения, чем изнасилование Мабель Гавель» (одна из одноклассниц Лолиты. – Н. У.).

Проффера снова интересует погружение в текст, изучение его анатомии. Он делает рентгеновский снимок или томографию, но не для того, чтобы поставить диагноз. Проффер – «литературный пьяница», он поглощен вдумчивым чтением, единственный смысл которого – «восторг узнавания и уколы эстетического наслаждения».