Империя Independent - Игорь Анатольевич Верещенский

пожалел, что он шмякнулся не замертво. Дикая злость охватила его, и только сила врождённого благоразумия – видимо, всё же она до сих пор уберегала его от превращения в полноценного члена своей семейки – заставила толкнуть бабку на свою тахту, а не на пол. Та повалилась, разбросав тощие ноги; распахнулся драный халат. Пашка схватил одежду и выбежал на улицу, одеваясь на ходу.

Мятые сто рублей в кармане… бабка иногда давала ему деньги, когда он сам требовал и когда они были. В общем-то она была не жадной и частенько, от всей души предлагала ему угоститься объедками со стола, но чаще всего Пашка брезговал и предпочитал пусть и гавённую, но целую упаковку чипсов. Но чаще деньги давал только отец, из молчаливого сострадания.

Голод и пережитый стресс напоминал о себе; ему захотелось есть. Зайдя в тот же ларёк «24 часа», он взял сок и лаваш, и уплёл их тут же, сев рядом на скамейку. Дневная жара отступила с наступлением ночи, духота стала менее гнетущей. По пустым дворам побежал лёгкий ветерок. На лице Пашка чувствовал застывшую корку пота и городской пыли, даже глаза слегка щипало. Сейчас бы в душ! Но его тошнило при воспоминании о ванной комнате в их квартире, об отслоившейся на потолке краске, о чёрных швах кафельной плитки противного светло-синего цвета и о ржавчине в ванне, куда было страшно ступать… откуда в нём это отторжение такого привычного, ведь он вырос в этом?

Гулким эхом в небе отозвался раскат грома. Где-то далеко, на подступах к городу, словно неясные залпы орудий неприятеля, с моря надвигался шторм, стирая солнечное тепло как ластик линии карандаша на бумаге. Как изменчива природа! Кажется, нет спасения от изнуряющей жары и вездесущих солнечных бликов, но вот начинается дождь, и через пару минут уже вода, вода повсюду!

В школе нужно прибрать. Следы преступления оставлять не полагается, так делают только трусы! Покончив с лавашем, он пошёл обратно. И остановился у калитки – мрачное тёмное здание, без проблеска света внутри, заставило вздыбиться все волоски на его теле. Что за чушь! Там же никого нет, кроме мёртвого сторожа и мух. Он не верил во всё это, он уже взрослый. Преодолев страх, Павел толкнул калитку, и сонный воздух взрезало скрипом петель.

Коридор первого этажа также освещала подсветка витрин. Было тихо и пусто, если не считать едва слышимое шипение телевизора – видимо, в вещании был перерыв до утра. Убедившись, что всё в порядке и его страх не более чем отзвук детской впечатлительности, Павел начал действовать. Белка почти домыл пол, от красного пятна остались незначительные разводы. Через пару дней они станут совсем незаметны, слившись с серостью гранитной плитки. Павел убрал щётку, швабру и ведро обратно в кладовку, навёл там относительный порядок, изредка косясь на вентиляционную решётку; а приготовленный Николаем Петровичем пакет отнёс ко входу, надеясь, что если он и придёт за ним, то увидев его у двери не попрется дальше. Это было последней надеждой, иначе – всё пропало! Ещё Пашка уповал на опьянение завхоза и рассчитывал, что он половину не вспомнит. Но ведь это как знать – кто-то ни черта не помнит, наклюкавшись, а у кого-то наоборот – умственные способности обостряются! И почему он не сваливает? Ни раз же говорил, что только и ждёт окончания работ, чтобы свалить на дачу, «отдохнуть от них хоть месяцок!».

Припухшая, чуть посеревшая правая скула, куда он утром получил кулаком; большой нос картошкой, чуть вьющиеся короткие почти чёрные волосы. Вряд ли его можно было назвать красавцем. У некоторых бывает плоское лицо, у него же – слишком выпуклое, нос далеко выдаётся вперёд, а скулы и края глаз как будто слишком позади, из-за чего физиономия всегда кажется хитрой, а взгляд – всегда насмешливым и исподтишка. Из-за этого взгляда его недолюбливали, некоторые считали высокомерным и себе на уме; попросту не знали, что от него ожидать, а в таких случаях всегда ожидаешь худшего. Плюс частые тёмные отметины на лице и особенно на костяшках пальцев не говорили о добропорядочности… глядя на себя в зеркало в учительском туалете, покончив с уборкой, Пашка глубоко вздохнул, включил воду и умылся.

Всё же он устал. Хотелось спать. Возвращаться в гнилую дыру, именуемую домом? Он бы пошёл в спортзал и уснул бы на мате… возможность так поступать была одной из предпосылок выкрасть ключи. Но теперь, когда неподалёку отдыхал малоприятный сосед, желание спать здесь совершенно отпало. Всё-таки Пашка предпочёл бы, чтобы сторож был жив – в спортзале не было цветов, и он бы вряд ли туда сунулся. Хорошо хоть этих малявок он разогнал по домам! Разболтают ли они? Как бы хотелось ему всё сейчас забыть и никогда больше сюда не возвращаться, никогда! Ни в дом, ни в школу!

Было ли его обычное поведение отражением истинного его характера? Нет, не более чем попыткой мимолётным весельем затмить пустоту, постепенно пожирающую его цепкими лапами безысходности – а именно безысходность он видел впереди, и ничего другого. Потому как быть прилежным мальчиком без будущего – гораздо скучнее, нежели не оправдывать надежд преподавателей ровно столько же, сколько не оправдывать своих собственных надежд на себя. По-вашему, прилежность равна гарантии светлого пути? Как бы не так! Он смеялся, думая об этом; смеялся горько и надрывно, и всегда про себя. Возможно, уверенность такую ему внушили обстоятельства, которые никогда не показывали ничего светлого и лёгкого.

Сколько ещё кулаков встретит это лицо, которое, тем не менее, некоторые считали симпатичным! Катька из 10 «В», Анжелка из соседней 516-й школы, Любка оттуда же – как и он, изгои, замещавшие телом проблески сознания. Как же всё это гадко, гадко и горько! К своим пятнадцати годам он успел попробовать много чего, и всё это ему большей частью не понравилось. Это замещало гадкую действительность, однако не могло делать это вечно.

– Это учительский туалет, здесь нельзя находиться!

Он вздрогнул – резко и всем телом, очень неприятно, словно перед сном, уже проваливаясь, ты просыпаешься от внезапного сокращения всех мышц разом, и всё тело несколько секунд обездвижено. Голос прозвучал словно внутри головы. В раковине журчала вода, рядом с краном лежало мыло. Но он не помнил, чтобы подбирал его в коридоре! Пахло ядрёным табаком и терпкими духами. Он стоял, опёршись на края раковины руками корявыми, с синими венами и жёлтыми кривыми ногтями… это же не его руки!

Пашка поднял голову, и из зеркала на