Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес] - Анджелика Монтанари

плоть не отведает вашей», решает наконец женщина). Запрет налагается в этом случае не на сам акт потребления человеческой плоти, а на детоубийство. Жертва, на которую готов Вильгельм, напоминает жертву Христа: «я хочу искупить жизнь своего сына своей плотью и кровью», – восклицает правитель, уверенный в том, что Бог его излечит, так как его жест направлен на то, чтобы не дать жене совершить непоправимый грех. Он объясняет:

Утолите голод моей плотью, ведь Бог сможет ее исцелить […]

но я ужаснулся бы, прими вы в пищу моего ребенка,

ведь это непоправимо,

и Бог бы вас не помиловал за то, что вы съели свое потомство,

так как это было бы смертельным грехом[130].

Любые действия со стороны отца продиктованы божественной волей, будь то каннибализм либо отказ от него, жертвоприношение либо спасение детей от этой участи. В то время как в повествовании о материнском каннибализме положительные ценности, хорошие намерения, счастливый конец и небесное одобрение отсутствуют. История Марии – это нетипичный пример; или средневековая версия легенды о Прокне, в которой чувство благоговения убийцы перед сестрой уходит на второй план по отношению к чувству мести.

Корень подобной дискриминации касательно женщин в области практики жертвоприношений кроется в особенной роли, которой обладает отцовская кровь в роду. Кровь потомства – что отцовская кровь: в этом должна крыться прерогатива отцов судить меж жизнью и смертью. Мать – это определяющий фактор, она проносила плод в чреве и выкормила малыша после родов, но алый шифр династического права, текущий в жилах младенца, ее не касается[131].

Действительно, значительным остается тот факт, что матери-каннибалы пьют кровь, но дают только молоко: «твоя кровь вернется туда откуда ты взял молоко. Грудь, что кормила тебя, станет твоей могилой»[132], – восклицает Мария в тексте Агриппы Д’Обинье без какого-либо намека на преемственность материнской крови. Логический процесс, согласно которому от ребенка вещества возвращаются на свое место к матери, состоящий в возврате плода к чреву, из которого он вышел во время родов, либо во взаимном обмене молоком и плотью, – в основе своей имеет принцип обратимости акта антропофагии.

И все же связь между материнским молоком и кровью никуда не пропадает: согласно идеям Галена, материнское молоко – это не что иное, как менструальная кровь, которая, восходя к груди, нагревается и приобретает белоснежный цвет. В средневековой версии этой теории материнское молоко несет в себе недостатки и добродетели, обладая определенным весом в наследовании качеств характера ребенком после рождения[133]. Речь идет, однако, о вторичном наследовании, которое следует за родами: подобные предположения не позволяли воспринимать материнскую кровь, запятнанную менструацией, на равных с отцовской. Только на последней зиждилось право отцов распоряжаться жизнью своих детей.

Возможно, именно поэтому, в отличие от отца, мать-убийца никогда не действует с хорошими намерениями, а только в безумии или из мести: она будто совершает жертвоприношение, наоборот, не во славу божью, а вопреки его закону. Таким образом, она безвозвратно оказывается заключенной в категории зверских, нечеловечных антропофагов. Обезумевшая, не в себе – мы могли бы сказать сегодня, – под влиянием депрессивного синдрома post partum, Мария становится частью категории зверских патологических каннибалов, не подлежащих контролю.

Немного другой взгляд на Марию предоставляет нам «Наказание Господа Нашего» в так называемой версии «Иафета»: следуя божественным указаниям, она становится одновременно их инструментом и жертвой. Ее отношения с небесной сферой отличаются от отцовских. Демонстрируя свою благочестивость, отцы в той или иной мере избегают нежелательного исхода событий: готовность Авраама закласть сына вознаграждается спасением оного, а Йефте получает победу над врагами, Амиль спасает своего товарища и может снова обнять воскресших сыновей. Несчастная детоубийца в версии «Иафета» в состоянии лишь следовать божественным указаниям: под гнетом жесткого диктата ей не остается иного выхода, как искупить содеянное смертью[134].

9. Три ступеньки к разрушению социальной структуры

Подведем итог: хронология эпизодов каннибализма следует за большими периодами неурожаев; в этом заключалась теория Пьера Бонасси (1989), согласно которому, кроме всего прочего, выдающиеся хронисты с нежеланием упоминали о случаях антропофагии[135].

Несомненно, существовало некое нежелание увековечивать каннибальские практики в письме, как мы наблюдали это и в случае с законодательством. Описание случаев каннибализма в хрониках позволяло акцентировать внимание на масштабе описываемых кризисов и предавать им желаемый политический или идеологический угол зрения в угоду чьих-либо интересов. Все это было возможно потому, что антропофагия вызывала единодушное неодобрение со стороны общества и являлась идеальным риторическим инструментом. Судьбоносная кара, принуждающая людей к каннибализму, является осязаемым доказательством мощи неземных сил, туз в колоде карт, из которых строится представление об историческом кризисе. Без сомнений, этот стереотип берет начало от реальных событий. Общепринятое устройство этого нехитрого инструмента становится прозрачным, когда цель повествования и литературные корни описаний очевидны, как в историях о материнской антропофагии.

Каннибализм между родственниками проявляется при различных условиях, но служит всегда определенной повествовательной схеме. Инсценировка социально-экономического упадка, случись он по вине природных катаклизмов либо в результате осады города, а то и по вине безнаказанности какого-либо народа, всегда подразумевает разрушение общественных связей и их основы – семьи. Выбор жертвы в средневековых описаниях каннибализма зависит от тяжести акта, в которой мы можем выделить три основные ступени:

1. Экзо-каннибализм, то есть потребление в пищу плоти чужаков. Он является наименее тяжким из всех, так как не нарушает целостность и составные части социальной ячейки (как в случае убийства странников и пилигримов).

2. Эндо-каннибализм, или потребление в пищу членов собственной общины. Тяжесть преступления возрастает, так как является первой стадией разрушения, затрагивая структуру общества изнутри.

3. Внутрисемейный каннибализм. Если преступление совершено матерью по отношению к детям, оно наносит удар по основному ядру общественной организации из самого его сердца: речь идет о самой тяжкой форме каннибализма, так как он воплощает разрушение всех видов социальных связей. Наоборот, когда убийство совершено отцом во имя божества, либо в рамках отношений, обусловленных вассалитетом, речь идет о самой высшей форме жертвоприношения.

Глава 3. Съесть врага

1. Политический кризис

Люди, брошенные с мостов и башен, трупы, «похороненные в отбросах», замученные невинные, сыновья, загубленные на зло «собственным отцам», девушки, изнасилованные на глазах у родителей и мужей, а затем убитые, безжалостно «выпотрошенные» женщины, некоторым из которых вспарывали животы, чтобы достать из них плод («дети, вынутые из чрева собственных матерей и брошенные к их ногам») – проповеди Бернардина Сиенского, хоть и с должной долей преувеличения из-за их апокалипсического тона, вполне позволяют нам представить, до чего доходила людская жестокость при стычках между городскими группировками. Присущая позднесредневековому итальянскому городу агрессия обладала такой частотой, что стала объектом анализа последних десятилетий в качестве «формы выражения» вечных конфликтов – файда, заговоры и месть – неразрывно связанных с этим контекстом[136]. Между поздним средневековьем и новым временем, с невероятной концентрацией в XIV и XVI веках на территории северной Италии, мы найдем в хрониках более 15 описаний эпизодов каннибализма. Это связано не столько с многочисленными свидетельствами пищевой антропофагии в этот период, сколько с обычаем применения агрессии и насилия к целостности тела в символических целях. Со слов самого Бернардина: среди прочих