Лето будет сниться… - Иоланта Ариковна Сержантова

треск ломающихся сосен, а вспоминаю Москву, которую невозможно не любить. И не потому, что это главный город Родины… А, может, именно поэтому.

Говорят, что в Москве невозможно ощутить одиночество. Однозначно — лукавят. Толпы проходящих мимо… Мимо тебя, твоей грусти, неопределённости, растерянности, что вынуждает надевать маску высокомерия, отстранённости, и тоже начать делать вид, да торопиться неведомо куда. Под обаянием самообмана и самому начинает казаться, что в самом деле куда-то спешишь. Хотя, если по чести, хочется остановить первого встречного с приятным, располагающим к себе лицом, усадить на жесткую скамью Александровского сада, взять за руку, и глядя на прошлое сквозь золотистую вуаль Вечного огня, поведать без поспешности о жизни, пожаловаться на суету вокруг, вспомнить то, что невозможно позабыть.

Среди прочего — про указку света на полу, зажатую между дверным проёмом и самою дверью, нарочно прикрытой неплотно.

— Совсем не закрывай, — бывало, просишь отца после того, как дочитает он, вместо сказки на ночь, очередную «чаптер» о Томе Кенти со двора отбросов. Его межзубный «the» и раздражал, и баюкал, в тот же час.

Вспоминается пустое место на полу в кухне. Латка из свежеструганных, некрашенных ещё половиц пугает слегка, ступить на то место, где раньше была печь, кажется кощунством. Совсем маленьким подолгу стоял заворожённо подле раскалённой дверцы, а печка, несмотря на то, что она27, шептала нечто невнятное приятным мужским баритоном. Даже расплавленная почти, её дверца держалась в рамках дозволенного, и только дотронуться до неё было никак нельзя, а любоваться — сколько угодно.

Помнится, когда на месте сараев с курочками был вырыт котлован под новую, страшно сказать, пятиэтажку, а туалеты были уже в домах, многие по привычке продолжали говорить детям перед сном: "Сходи-ка во двор" или "В уборную", но стыдливо напоминали при этом про эмалированный горшок под кроватью «На всякий случай».

Причём здесь Москва? Так она не только там, где камни мостовой Красной площади подставляют покатые плечи шагам многих. Она — везде, где живут люди, которые хранят главный город страны в своём сердце, как то, что дорого душе, а не по деньгам…

— А про уехавших?..

— Так то мусор! Сито времени оставит в стране золотой песок настоящих людей, тех, что любят и свою Родину, и себя в единении с ней.

Ждём…

Ласточки подшивали просторный подол небес стежками долгими, шелками тонкими, крепкими, да прозрачными. Волочился тот подол у самой земли. Привыкшие к опрятности небеса хмурились, куксились, всерьёз готовились расплакаться, а птицы утешали их, уговаривая не рыдать:

— Не грусти, всё успеется, всё наладится…

Хорошо, славно, коли есть кому принять в тебе участие, а ежели нет? Тут ты и одинок, и несчастлив, и… в окружении столь же неудачливых, как рыба в воде. Жалея себя, влачишь дни с маской скорби на лице, коей, увы, не избежишь, но торопить-то её к чему?!

Не дождавшись даже плодов, вишня позолотила листву и с царственным величием принялась сыпать ею подле себя. А чего б ей было и не обождать? Едва Исакий28 генералом на змеиных свадьбах побыл, да Еремей29 пролетье проводил. Чего ж ей неймётся — не терпится? Да только зябко вишне об эту пору, будто Артамон30 тех змей по норам уже погнал. Ну, так они и теперь носа не кажут, солнышка ждут.

Одному ветру, что лето, что осень, — повсегда хорошо. Пропитанный розовым маслом, выскользнул он из кустов шиповника, облизывая губы. Нашалил ветр чего-то там, невзирая на нешуточный отпор и колючесть характера розы. Даром, что ли, дикая она?!

Уговорили-таки ласточки небо не плакать. Обойдётся как-нибудь ныне без дождя. Будет его! Лета, лета ждём, его одного…

Сколь ни было б лет…

Посреди двора, с сердитым видом сидел птенец зарянки. Поперёк себя шире, он прятал подбородок в пуховый воротник и исподлобья, на всякий случай даже несколько сурово, оглядывал местность, на которую взирал снизу вверх впервые в жизни, ибо сил хватило пока только на то, чтобы спланировать из гнезда на землю.

Посидев минут с пяток, птенец почесал пятку о камешек, прочистил горло писком и неумелым, срывающимся баском поинтересовался:

— Ну-с. и долго я ещё буду ждать?

— Чего, милый, чего?! — Не медля ответствовала мать с нижней ветки вишни, она с детства побаивалась высоты, и предпочитала именно их.

— Да как же это?! — Возмутился птенец. — Ку-у-ушать!

— Так ты поднимайся сюда, всё уже готово, только клювик помыть…

— Хочу ту-у-ут! — Заупрямился младенец.

— Да как же это?! — Запричитала мама зарянка. — Отец! Оте-ец!

Папа птенца, обыкновенно занятый лишь собой, отвлёкся от самолюбования и, подхватив на лету небольшого жука, направился к ребёнку.

— Нет-нет! Не туда, неси жука сюда, иначе он ни за что не научится летать! — Запротестовала зарянка, и её супруг, убеждённый в исключительности своей личности, со словами:

— Я умываю руки, на тебя не угодишь. — Проглотил жука сам.

Поправляя шмеля, как заколку с волосах, сине-фиолетовый чертополох, что присутствовал при сём, не сдержался и почал было поучать мальца:

— Вот мы в твои годы…

Зарянка не дала своё дитя в обиду даже цветку, и пресекла укоризну на корню, хотя и деликатно, но категорично:

— Так-то он хороший мальчик, и чистоплотный, и не привереда. Мал ещё, первый раз ступил за порог гнезда…

— Ну, коли уж так, назад дороги нет, пусть обустраивается. — Предложил сговорчивый чертополох. — Тут трава высока, нехожена-нечёсана, пусть его, не обидим.

— Правда?! — Обрадовалась зарянка. — Присмотрите?!

— А как же! Присмотрим! — Подтвердил цветок.

Невзирая на то, что зарянке приходилось хлопотать и об своих остальных детях, о тех, которые не решились ещё выйти из-под родительского попечения, да к тому ж строилось её радением второе гнёздышко для будущих ребятишек, птица помнила про первенца. Она находила время, дабы навестить его, принести гостинец, пригладить непослушный завиток на затылке. Потому, как дети… они для всех — дети. Будь ты хотя крокодил, или другая какая тля, покуда есть, кому прикоснуться губами ко лбу, проверить, нет ли у тебя температуры, ты малыш, сколь ни было бы тебе лет.

Голуби

— Скажите, любезный, не водили ли вы когда голубей?

— Представьте, и в детстве водил, и теперь! У нас небольшая уютная голубятня на крыше сарая. Это такое счастье, глядеть сквозь просвет голубиных крыл на голубое небо, а после стоять покорно, ожидая, покуда, перемешав чашу небес, не утомятся они и не хлынут водопадом, да примутся гладить по плечам, щекам, волосам, будто