Американская оккупация - Паскаль Киньяр

* * *

— Ты больше не со мной, — шепнула ему на ухо Мари-Жозе. — Ты где-то далеко. Тебе уже нет до меня дела.

Патрик дернул плечом, сложил ассигнации и сунул их в карман куртки.

Они сидели в библиотеке. Мари-Жозе была в небесно-голубом атласном платье с большим вырезом. В руке она держала черные американские очки, которые раздобыл ей Риделл.

Она пожирала его тоскливыми глазами.

Патрик решил посвятить большую часть времени освоению ударных инструментов. Он и Мари-Жозе договорились не ходить в лицей, а готовиться к экзаменам на бакалавра самостоятельно, в библиотеке. Красноречие Риделла принесло свои плоды: обязательное образование только пудрит мозги, подчиняет молодежь новому идолу — материальному благополучию, этому популярному, расчетливому, прагматичному убийце. Риделл говорил: «Никогда не разрешайте учителям внушать вам, что хорошо, а что нет. Во-первых, это вовсе не хорошо для вас. Во-вторых, слишком хорошо для них». Maри-Жозе придвинулась к Патрику и указала ему на эпиграф книги:

«Я ухожу в далекий край,

Хоть сердце рвется от печали».

Мари-Жозе Вир и Патрик Карьон сидели рядом. Она улыбнулась ему обезоруживающей улыбкой; для нее Вийон стал символом бунта, неприятия современного общества; своим стремлением удалиться в далекие края он и им внушал надежду когда-нибудь достичь берегов Миссисипи. Вийон, Рембо, Фолкнер были их союзниками, пережили ту же внутреннюю революцию. Мари-Жозе поняла, что ее всегда обманывали. И она перестала верить тому, во что верила прежде, даже собственному детству. Она порвала с прошлым, с воспоминаниями о нем. Она больше не одевалась в черное, сменив траур на пестрые, чрезмерно яркие ткани. Она отвела взгляд от книги и Патрика. Нацепила на нос огромные черные очки и огляделась вокруг. Со всех сторон доносился шелест словарей Байи, словарей Гаффьо, Оксфордских и прочих словарей. За сумкой на багажнике велосипеда «пежо», за толстенными открытыми словарями торопливо передавались из рук в руки блоки LM, Chesterfield, Vice-Roy, Lucky. Риделл доставлял сигареты на остров и прятал в землянке. А Патрик перепродавал их, получая приличный навар.

Зато Мари-Жозе наотрез отказала Риделлу и Патрику в их просьбе продавать нейлоновые чулки. Увольте, господа, она не торговка, и ее жизненная цель не в том, чтобы заниматься спекуляцией. Перещеголяв их в радикализме, она решила вообще не носить чулки из-за этой «буржуазной мерзости — подвязок и „граций“»; черные солнечные очки — еще куда ни шло, но чулки со швом были преданы анафеме.

Патрик с крайне сосредоточенным видом разрисовывал шариковой ручкой рекламу стиральной машины. Поодаль одна из девчонок, выложив на стол майку, щупала ткань, раздумывая, не купить ли.

К Патрику обернулся соученик и бросил через стол три ассигнации. Тот проворно сунул их в карман. Перевернув страницу, он подтолкнул локтем Мари-Жозе, которая давно закрыла учебник и погрузилась в чтение нового романа Уильяма Фолкнера. Кивком он указал ей на рекламу великолепного тостера. Неохотно оторвавшись от книги, Мари-Жозе взглянула на тостер, и тостер притянул ее взгляд. Она сняла черные очки. И, пока Патрик окружал рекламу сверкающего металлического тостера виньетками, она сказала:

— Патрик, я сходила к врачу.

— Ну и когда же мы переспим? — шепнул он, обняв ее и зарывшись лицом в ее волосы.

— Прекрати, — ответила она. — Потом расскажу.

И добавила почти неслышно:

— Знаешь, это было ужасно.

* * *

В гараже Маллера на Орлеанском шоссе собирались участники основного трио — Антуан Маллер, Риделл и Патрик. Весна возрождала к жизни землю. Внезапно начавшийся паводок подтопил бакалейный склад Вира и Менара. Катаклизмы, настигающие человечество, гораздо чаще таят в себе порядок, нежели хаос, нежели слепое преклонение, нежели бурное желание. В них больше страха, чем лихорадки. Они раздували пламя этой лихорадки, как только могли. Репетировали каждый вечер, по многу часов подряд. Время от времени приезжала Труди на своем желто-бело-голубом велосипеде. Она угощала их сладким поп-корном.

Мари-Жозе тоже заходила их подбодрить, приносила бутылки лимонада из лавки отца, сырные пироги, которые пекла ее старшая сестра.

Сержант Уилбер Хамфри Каберра регулярно наведывался в гараж, чтобы проследить за успехами Патрика Карьона, награждал его дружескими тумаками, притаскивал целые ящики пива, а иногда, по настроению, очередной инструмент из установки Premier, — словом, всячески подчеркивал свое могущество.

Мари-Жозе кипела ревнивой яростью, когда в гараж вместе с сержантом Уилбером Хамфри Каберрой являлась Труди. Она прямо с порога сжимала ладонями голову Патрика, ласково гладила его бровь, где шрам почти исчез, а потом целовала в обе щеки.

Мари-Жозе считала юную американочку эдакой пай-девицей, смазливой, но скучной и глупенькой, совершенно непохожей на настоящих американок. Например, на героиню романа Френсиса Скотта Фитцджеральда — отчаявшуюся и свободную женщину.

Патрик позволял Труди оглаживать себя, и это на целые дни выводило Мари-Жозе из равновесия. Однако стоило Мари-Жозе выказать недовольство, как Патрик тут же сбегал от нее. В отместку Мари-Жозе брала под руку Уилбера Каберру, делала вид, будто смеется и кокетничает с ним, приглашала танцевать во время репетиций в гараже. Взрослея, Мари-Жозе становилась все печальнее. Она ненавидела свое стройное худощавое тело, по ее мнению, «плоское, как доска». Злилась на Патрика за равнодушие к ней, считала его простоватым и недалеким. Ни с того, ни с сего стала презирать положение своего отца: ей пришло в голову, что образованного, обеспеченного ветеринара и жалкого бакалейщика разделяет целая пропасть. Она неистово уповала на новую, иную жизнь. Вдруг оправдала мать, бросившую этого молчаливого работящего старика. Всюду искала препятствий, и находила их, и верила, что судьба ополчилась на нее. Без конца лила слезы, сама не зная почему. Решив, что Патрик бросил ее ради музыки, взяла в дом котенка, принесенного американским офицером, который делал у них покупки.

— Это американский кот! — объявила она.

Мари-Жозе назвала кота Кэт, что было не очень-то оригинально, хотя довольно мило. Кэт пугал Патрика: с первой же встречи он бросался на него, норовя исцарапать. Патрик запретил Мари-Жозе приходить с котом в комнатку над сараем и потребовал его запирать, когда он сам навещал ее в лавке. Кот был серой масти. Стоило пролететь какой-нибудь мошке или кому-то в доме повысить голос, как он впадал в неистовое волнение и начинал метаться по комнате. Он бесновался по пустякам. А Мари-Жозе плакала по пустякам. В общем, они нашли друг друга.

— Ну чего ты все хнычешь? — удивлялся Патрик.

Мари-Жозе не отвечала. Патрик неуклюже обнимал ее, поневоле оскорбляя эгоизмом, любовью к музыке и раздражительностью. Все попытки Патрика навязать ей свои желания разбивались о презрительный отказ. Детская беззаботность в играх на улице Лa Мов сменилась стыдливостью. Стыдливость сменилась мучительной неловкостью. Затем пришел черед необъяснимой отчужденности. Когда Мари-Жозе хотела его обнять, он ее отталкивал. Когда он начинал ласкать ее, она бралась за книгу. Когда Патрик терся об ее живот возбужденным членом, она брезгливо отстранялась. И чем ожесточеннее они сопротивлялись друг другу, тем становились несчастнее. Он находил ее любовь назойливой, а бунт — глупым упрямством. Она не любила алкогольных напитков. Отказывалась от еды. Вдруг возненавидела имя, которое носила. Ее мать тоже звали Жозе. Вот уже одиннадцать лет, как они не получали от матери никаких известий. Мари-Жозе мучило то, что ее груди не поспевают за ее женским развитием, за этими отвратительными месячными циклами. Она увядала, становилась похожей на старшую сестру, которая теперь училась на машинистку, чтобы пойти на службу, «стать функционером».