Американская оккупация - Паскаль Киньяр

Патрик торопливо, расталкивая школьников, выбегал из ворот, швырял свою велосипедную сумку с книгами в кузов, где уже стояли ударные и контрабас, а сам забирался в кабину «аварийки».

Здесь он стягивал галстук, расстегивал ворот рубашки и отказывался от сигарет и «косячков» Риделла.

Он сам поражался своим успехам в игре. Порой его осеняло подлинное вдохновение. Однажды в субботу, 23 мая 1959 года, когда они играли в солдатском баре малым составом — с саксофонистом Мелом, трубачом Огастосом, Риделлом и Малером, — Огастос резко оборвал соло на трубе, предоставив Патрику играть одному.

И Патрик задал жару.

Весь зал умолк, слушая его. Потом взорвался аплодисментами. Под конец импровизации Огастос стащил с головы красную вязаную шапочку, с которой никогда не расставался, и бросил ее Патрику в знак восхищения. Зал был битком набит солдатами. Они свистели, орали, бурно аплодировали.

Справа, за одним из столиков для белых, сидели сержант Уилбер, лейтенант Уодд с женой, Труди и Мари-Жозе. Они тоже вскочили и кричали «браво».

Патрик залился счастливым румянцем. Он стоял в глубине этого жестяного барака и неловко вытирал вспотевшие ладони о джинсы. Не решаясь взглянуть на восторженных слушателей, он поднял глаза к потолку, где среди неоновых ламп красовались рекламы пива Budweiser и Miller, здоровый плюшевый мишка, звездно-полосатый флаг и плакат с Ритой Хейворт.

* * *

Глубокой ночью «шевроле» Уилбера Каберры с зажженными фарами остановился у входа в кафе-табак возле дома Карьонов.

Уилбер был пьян. Он орал во всю глотку, тиская в своей лапище левую руку Патрика. Выспрашивал у него на своем американском, как сказать по-французски nuts.

— Zinzin, gaga[30], — подсказал Патрик.

— Marie-Jose’s pussy is driving me gaga! (Сержант Уилбер Хамфри Каберра признался, что он прямо балдеет от «киски» Мари-Жозе).

Уилбер довез его до дома. Патрик никак не мог понять, отчего великан так к нему привязался и вечно ходит следом. После концертов он неизменно провожал Патрика, часами рассказывая ему свою жизнь. Теперь он неожиданно залился слезами.

Говорил, что он плохой человек. Что не может жениться на своей подружке. Уговаривал Патрика пойти и сказать ей, чтобы она занялась любовью с кем-нибудь другим. Например, с лесником. С почтальоном. Не важно с кем, хуже все равно не будет.

Патрик даже не знает, какой он, сержант, плохой человек.

Сержант выпустил руку Патрика Карьона и зарыдал с новой силой. Шумно всхлипывая, он открыл в приборной доске маленький холодильник и достал еще одну бутылку пива. Крышку сорвал зубами и выплюнул в открытую дверь. Потом продолжал по-американски:

— Жена ушла от меня шесть лет назад к одному корейскому ублюдку (a slimy Korean), к желтомордой гниде с толстой мошной. А я, дурак, о сыне мечтал! О таком, как ты…

Вдруг он замолчал.

Решетчатая калитка перед домом Карьонов распахнулась, и вышел доктор со своим коричневым саквояжем. Патрик шепнул Уилберу, что это его отец. Сержант, узнав доктора, посигналил фарами. Патрик выглянул из машины и спросил отца, куда он собрался.

Ослепленный фарами, доктор Карьон долго тер глаза тыльной стороной ладони. Он узнал Патрика, лишь когда тот выбрался наружу и отошел в тень.

— А, это ты! — сказал доктор. — Я еду в Лотьер, там трудный отёл.

Патрик взволнованно спросил, нельзя ли им с сержантом поехать тоже.

Уилбер, пьяный в дым, бил кулаком по «баранке» и ревел:

— Yes! Yes! (Да! Да!)

И еще сигналил в такт. Доктор Карьон знаком велел ему прекратить шум и подошел к автомобилю.

— If you wish to come with me, it will be in my own car, sergeant. (Доктор Карьон ответил сержанту Уилберу Хамфри Каберре на своем смешном английском, что в таком случае им придется пересесть в его машину).

Сержант вылез из «шевроле». Ночь становилась все прохладнее. Они кое-как втиснулись в старенькую довоенную «Жюва-4» доктора.

* * *

Вокруг стояла кромешная тьма. В машину просачивались запахи мокрого подлеска. Они ехали по узкой дороге через лес Солони.

Дорогу перебежал олень.

Перед ними, прямо на асфальте, белела надпись «US GO НОМЕ». Уилбер, все еще не протрезвевший, начал с энтузиазмом распевать:

— Go home! Go home! Go home!

* * *

Тусклый фонарь, висевший на гвозде, едва освещал хлев.

Убогий хлев, всего три коровы. Отёл и в самом деле проходил трудно. Корова надсадно мычала. Крестьянин и его сын, стоявшие рядом, были пьяны не меньше, чем сержант Каберра. Сын хозяина в берете, глупо хихикая, указывал отцу пальцем на красную «ермолку» Патрика, которую он так и не снял. Крестьянин шепотом окоротил его.

Патрик стащил с головы шапку и сунул ее в карман брюк. Доктор Карьон снял рубашку, хотя в помещении стоял ледяной холод. Оставшись в майке, он сунул руку до самого плеча в коровье чрево, стараясь повернуть теленка, чтобы тот наконец вышел. Но это ему не удалось.

Тогда он вынул из саквояжа тоненькую, свернутую кольцом зубчатую пилу с деревянными палочками на концах. Он развернул ее и осторожно ввел в матку коровы.

Уилбера сотряс рвотный позыв. Он спросил у Патрика, что делает доктор:

— What’s he doing?

— Не has to cut up the calf inside the cow. (Патрик Карьон ответил сержанту, что доктор расчленяет теленка в чреве матери).

Доктор разрезал теленка прямо в матке. Он извлекал наружу окровавленные куски и бросал их на солому.

— You people are savages! (Сержант Уилбер Хамфри Каберра вскричал, что французы — варвары).

— Приходится идти на это, иначе корова погибнет, — ответил доктор Корьон.

— It’s an act of kidness, — перевел Патрик.

— Ты и сам так родился, — сказал ему с ухмылкой молодой крестьянин.

Багровые куски мяса падали на солому рядом с саквояжем.

Наконец доктор извлек послед.

Сержант Каберра стоял, привалившись к двери хлева. Крестьянин протянул ему бутылку, которую держал в руке.

— Хлебнешь?

Сержант испуганно уставился на зеленую бутыль, покрытую паутиной и грязными разводами, и замотал головой. Из глаз его градом катились слезы. Жестом он показал, что хочет вымыть руки, хотя ни к чему здесь не прикасался. И вышел во двор.

Стоя в темноте, он бился головой о стену хлева. Пьяный в хлам. Он кричал:

— Why is God demanding? Why is He so angry? Why does He expect so mush of us? Look at me, Lord! Lord, look at me! Why is there something deep inside of us that we’re so ashamed of? We’re all like that newborn calf, sliced up and bleeding? (Почему Бог так суров и жесток? Почему Он так строго спрашивает с нас? Взгляни на меня, Господи! Господи, взгляни на меня! Почему в нас всегда есть нечто, всегда внушающее нам стыд, почему Ты отвергаешь нас, как этого несчастного теленка, и заставляешь меня дрожать от ужаса?)