Стоянка поезда всего минута - Мария Метлицкая

Увидев застывшее, холодное лицо свекрови, тут же замолкла.

– Думаешь? – усмехнулась та. – А ты, детка, не думай! В этом доме думаю я. Ты меня поняла? К тому же диван этот, по твоим словам, неудобный, покупал еще Константин Михайлович. И кстати, мой сын на нем спал и не жаловался.

Гуся застыла, как приклеили. Послушно кивнула и еле слышно пробормотала:

– Да, я все поняла, Ксения Андреевна. – И совсем тихо, как школьница, потупив глаза, прошептала: – Я… больше не буду. Простите.

Свекровь усмехнулась:

– И правильно. Больше не надо.

Гуся на дрожащих ногах выползла из ее комнаты – бочком, бочком, по стеночке, как застигнутая на воровстве прислуга. В комнате зарыдала. Ах как упоенно она рыдала, размазывая слезы по бледному, несчастному лицу!

Молодой муж гладил ее по голове и шептал:

– Ну что поделаешь, Ирочка? Человек она сложный, авторитарный. Диктатор! Все по ее, и не дай бог возразить – сразу запишут в смертельные враги. И папа с ней… мучился. И мне непросто. Но она моя мать, Ира, ты понимаешь?

– Я ей не возражала, – всхлипнула Гуся. – Я сразу со всем согласилась, попросила прощения и тут же исчезла.

– Ну и умница, – обрадовался муж. – С ней только так! Я очень тебе сочувствую, милая! Но хозяйка здесь она, извини! Жить с ней сложно, порою невыносимо. Но и оставить ее я не могу. И изменить мы ничего не можем, понимаешь? Мы не можем уйти! Не можем, – с напором повторил он, – по многим причинам. Так что выход один – приспособиться. Приноровиться, не обращать внимания, прощать и не обижаться. Она пожилой и больной человек. Самое главное – не вступать в дискуссии! Это главное, Ира! И если ты это запомнишь, все будет прекрасно.

Но уверенности в голосе мужа Гуся не услышала.

Ничего прекрасного не произошло. Нет, мужа она любила преданно и горячо, хотя и характер у него был не сахар, и человеком он был непростым, но приспособились, прижились. Как все говорили, характер у Гуси был золотой: невредная, покладистая, жалостливая, сочувствующая, доброжелательная, готовая тут же прийти на помощь, поделиться последним рублем, ненавидящая сплетни и скандалы, не вступающая в спор, скромная до смешного. Ей ничего было не надо, она уверенно считала, что у нее все есть. Робкая и деликатная. Тихая книжная девочка, не умеющая за себя постоять. Не научили, мама и папа были такими же.

Гусю любили везде – в школе, где она, круглая отличница, всегда давала списать даже самым отпетым лентяям и двоечникам. В институте, где была старостой, которая никого не заложит, а даже прикроет. На картошке, где она, как начальник бригады (кому, кроме Гусельниковой, можно доверить сложную бухгалтерию?), приписывала часы, понимая, что работать по колено в размытой глине под проливным дождем, к тому же в девять градусов по Цельсию, невыносимо. Она же, Ирка Гусельникова, не дождавшись фельдшера из района (дороги размыты, машины, как всегда, нет), лечила всех заболевших – дочка врачей, она привезла целую сумку лекарств, тщательно собранную любимым папой.

Маленькая, хилая, тоненькая, как веточка, с глазами в пол-лица, остреньким подбородком сердечком, с короткими бровками домиком, тонкой и длинной шейкой, похожая на восьмиклассницу, она никогда не жаловалась и не капризничала. И уж точно не ныла.

Как ни странно, подружились они с Ясей Волковой, самой яркой, самой красивой и самой бойкой в их классе. Яся, дочь известной портнихи, была большой модницей. Яся жила вдвоем с мамой, и их уклад отличался от уклада Гусиной семьи, как небо отличается от земли, а лед от огня.

Впервые попав в этот красивый, хлебосольный и безалаберный дом, Ира Гусельникова обалдела. Ясина мама, красавица и хохмачка, покачивая широкими бедрами, рассказывала такие истории, что Гуся краснела и терялась. Про анекдоты и говорить нечего – Ядвига Стефановна позволяла себе такое! В отдельной квартире было три комнаты – Яськина, Яди (да, да, именно так подруга обращалась к матери!) и швейка – комната, где Ядвига принимала клиентов. Беспорядок царил и властвовал – казалось, этот дом никогда не знал уборки. На кухне все время перекипал кофе, и горький запах подгорелой черной жижи витал по квартире. На столе стояли коробки с конфетами и пирожными – бери не хочу. Холодильник ломился от банок с икрой, деликатесных рыб, колбас, ветчины и сыров. На столе вечные крошки, которые небрежно стряхивались на пол – стол не вытирался. Зачем? Повсюду стояли вазы с цветами, подсохшими или засохшими, и с новыми, свежими, – цветы от клиентов и поклонников Яди.

Поклонников у Яди было море. Веселая, яркая, остроумная, уверенная в себе, ничего ни от кого не ждущая и не требующая, не думающая о замужестве – не дай бог, девочки! Я обожаю свободу! К тому же красавица – синеглазая, темноволосая, чернобровая, с большой, пышной, явно выставленной напоказ грудью, тонкой талией и широкими бедрами, длинноногая, статная – просто Софи Лорен, ей-богу, не хуже!

Смеясь, Яся рассказывала про любовников матери. Звучали фамилии, назывались должности – генерал, актер, космонавт, архитектор, режиссер.

Гуся удивлялась и не очень верила – неужели все это правда? А с чего бы не верить, когда горы цветов, подарков и прочих знаков внимания?

Ее потрясали отношение матери и дочери – те общались как подружки. И Яся, и Ядя могли говорить обо всем, секретов друг от друга не было. Гуся слушала их разговоры и замирала от восторга – так разве бывает?

Нет, подружке она не завидовала, потому что обожала родителей и считала себя очень счастливой. Гусина мама работала рентгенологом в ведомственной военной поликлинике. Папа в больнице, в отделении неврологии. Оба были тихими, скромными до неприличия и зажатыми людьми, старались обходиться малым. Попросить, одолжиться, обратиться за чем-либо было для них настоящей драмой. При этом они были похожи, как брат с сестрой, – думали одинаково, поступали одинаково и даже страдали тоже одинаково. Еще они были похожи на перепуганных и встревоженных птиц под прицелом птицелова – мелкие, худощавые, с испуганным и напряженным выражением лиц.

Чего они опасались? Позже поняла – и мамины, и папины отцы были репрессированы по пятьдесят восьмой. Обоих дедов расстреляли. Страх и испуг навсегда поселились в крови, как бацилла, как вирус – неизлечимый и страшный.

Розенберги, вся мамина большая семья, все девять человек, пропали в Бабьем Яру. Гусельниковы, папины родственники, два брата и дядя, не вернулись с войны. С матерью и младшей сестрой девятилетний папа добрался до Урала. Сестра, заболевшая тифом, там и умерла. Все, что осталось от трехлетней Ирочки Гусельниковой, – низкий холмик мерзлой земли, украшенный еловой веткой, на станции Вязовая. Гусю и назвали в память об умершей маленькой Ирочке.

Репрессии, война и эвакуация были не забыты – о них не говорили, но помнили всегда.

Друзей у Гусельниковых было немного, две пары. Мамина одногруппница Маля Смирнова с мужем Сережей и папин школьный друг Боря Незванов с женой Машенькой. Такие же скромные, негромкие, славные люди, тоже врачи.