Цепные псы Империи - Андрей Белянин

– Мишенька-а, да что ж вы тут затеяли? – раздался укоризненный голос моей нянюшки, и тут она увидела отца. – Барин… родненький… да как же… а-ах…

Мы с казаком молча уставились на рухнувшую в обмороке старушку.

– Ну и чего встал столбом, паря? Хватит меня лапать. Ее вон поднимай, давай!

Я, не задумываясь, подчинился приказу. Просто кинулся вперед, поднял легкую, как пушинка, нянюшку на руки и замер, озираясь.

– На кресло клади, – посоветовали мне. – Не к покойнику же в кровать.

– Вы не смеете так говорить о моем отце! Проявите хоть каплю уважения…

– Я его при жизни уважал и после смерти не обижу. А ты к словам не цепляйся.

– А вы мне не тыкайте! – устало рыкнул я, осторожно укладывая бессознательную старую женщину в кресло-качалку.

Поискал глазами хоть какое-то лекарство, не нашел. Еще раз мысленно проклял себя за безобразное поведение и какое-то фатальное равнодушие, неестественное спокойствие, просто неприличное человеку, только что потерявшему отца. Со мной действительно происходило что-то непонятное. Это пугало и раздражало до колик…

– Пусти, посодействую.

Этот грубиян бесцеремонно отодвинул меня в сторону с такой легкостью, словно сметал крошки со стола, а сам достал откуда-то кожаную фляжку, отвинтил крышку и сунул горлышко меж зубов несчастной. Та инстинктивно сделала глоток и… почти сразу же пришла в себя, высоко подскочив в кресле:

– А-а… что ж ты?! Ирод ты, Матвеюшка, а не человек! Постыдился б из меня на старости лет пьяную дуру делать-то, а?

– Бог с тобой, тетка, нешто я зазря на тебя водку переводил? Ожила ведь!

– Вы не могли бы как-то вести себя потише? – строго напомнил я.

Эти двое переглянулись и вздохнули.

– Отмучился барин наш, – тихо перекрестилась нянюшка. – И то ведь последний месяц тока зубами скрипел от боли, спать совсем не мог. Доктор, и то за него молился, ни одно лекарствие не помогало. Ты уж прости, Мишенька, а только знал бы ты, как Николай Бенедиктович от той раны настрадалися…

– Я хочу побыть с ним наедине.

– Пущай побудет, – тяжело прогудел могучий казак, как я понял, тот самый Матвей, о котором говорил отец. – Пойдем-ка, старая. До рассвета недалеко, а нам еще много о чем позаботиться надобно. Похороны – дело серьезное…

Нянюшка посмотрела на меня глазами, полными слез, но позволила себя увести. Дверь мягко захлопнулась. Меня все еще трясло. Причем в первую очередь от стыда…

Я подошел к отцу, как-то нервно взял его за запястья, пытаясь аккуратно сложить ему руки на груди. С первого раза не получилось, со второго тоже, левая рука все время соскальзывала. Кое-как справившись, я отшагнул назад, запнувшись обо что-то на полу. У моего левого каблука валялся старый серебряный браслет.

Лохматая голова собаки смотрела на меня немигающим взглядом. Я наклонился и, не особо задумываясь о последствиях, поднял свою судьбу.

Этого ли ждал от меня отец? Не знаю…

* * *

…Отца хоронили на третий день, как это и положено по православному обычаю. Народу было очень мало. Небо с утра затянули серые невские облачка, собирался дождь. Крестьяне были заняты на полях, побыстрее старясь убрать сено, идти на похороны старого барина никто особо не рвался.

Как я понял, друзей-помещиков у отца не было, из близких родственников только я, а дальние жили где-то под Киевом, ждать их не приходилось, им я напишу потом. И в любом случае на похороны они никак не успеют.

Гроб несли денщик Матвей, нетрезвый конюх и двое молодых парней из деревни. Я, нянюшка да старенький священник с трясущейся бородкой, из соседнего храма Апостолов Петра и Павла, составляли всю процессию. Батюшка всю дорогу нараспев читал потрепанное Евангелие, наверняка доставшееся ему еще от прадеда. Няня, едва заметно шевеля губами, шептала молитву и не выпускала из рук медную иконку.

На кладбище было холодно, наверное, больше из-за налетающих порывов ветра, свободно гуляющего на пустынном холме меж редких покосившихся крестов. Казалось, даже сама природа надела траур и печалится о происходящем. Хотя, конечно, какое дело огромному северному небу до смерти очередного человека, чье имя будет написано на одном из безмолвных надгробных камней этой суровой земли…

Наш род никогда не был особенно богат, поэтому моих предков хоронили на одном кладбище с крестьянами. Самой ухоженной была могила моей мамы, рядом с ее мраморным надгробием зияла свежевырытая яма. Справа лежал свежеструганый деревянный крест. Последнее пристанище моего отца…

– Понеже несть человека, что прожил и не согрешил, – занудел на одной ноте сельский батюшка, когда простой сосновый гроб поставили на свежевырытую землю.

Старый казак приобнял уставшую нянюшку, поддерживая ее левой рукой.

– Шапку-то хоть свою звериную сними, – попросила она. – Чай молитву читают заупокойную, приличия соблюдать надоть…

Денщик покачал головой, но папаху снял, сияя синим бритым затылком. Деревенские парни честно опустили глаза вниз, повторяя слова батюшки и старательно крестясь. Я, наверное, совершенно обританился, потому что не мог выжать из себя ни единой слезинки. Стоял, как положено стоять настоящему английскому джентльмену, с каменным лицом, непробиваемым достоинством и жестко поджатыми губами.

Я не молился, потому что в Оксфорде читали другие молитвы. И не крестился, потому что все это представлялось на тот момент невероятно фальшивым и надуманным.

«У меня умер отец, – устало билось в голове. – А они всё устраивают какие-то варварские пляски ради того, чтобы опустить его в яму и засыпать землей. Они что, не понимают? Ему все равно. Какие молитвы, какая могила, кто примет или не примет его душу на небесах, какая разница? Он – умер! Моего отца больше нет! Его отняли у меня, и, быть может, его убийцы ходят безнаказанными, пока мы все тут слушаем замшелые песни о всепрощающем Боге! Разве мой отец в чем-то виноват, что нуждается в прощении?! Пусть о прощении молят его убийцы, когда я их найду…»

Мою нарастающую ярость охладили первые капли подкравшегося дождя. Старенький священник сразу увеличил темп, скороговоркой добил оставшуюся часть заупокойной молитвы и, перекрестившись, махнул нам рукой, предлагая в последний раз проститься с телом.

Нянюшка бросилась вперед первой. Я думал, она будет рыдать, голосить и все такое, но старушка лишь церемонно расцеловала покойника в обе щеки, низко поклонилась и тихо прошептала:

– Прими, Господь, душу раба Твоего Николая. Добрый он был человек, много боли вытерпел, много обид перенес. Дай ему Царство Небесное, за то каждый день Тебя молить буду.

Вторым к гробу подошел суровый денщик моего отца. Целовать не стал. Просто широко перекрестился и чуть склонил голову:

– Прощевай, Николай Бенедиктович. Не думал не гадал, что ты раньше меня уйдешь. Ну, да на все воля Божья. Не мы судьбу выбираем, но нам за все ответ нести. Земля тебе пухом, а Бог даст – на том свете свидимся.