Зов Ктулху - Говард Филлипс Лавкрафт

В тот момент у меня отнялся язык, и мне оставалось только безмолвно внимать голосу на другом конце трубки. И вот до меня донеслись исступленные возгласы:

– Картер, это ужасно! Это чудовищно! Это просто невообразимо!

На этот раз голос не изменил мне, и я разразился целым потоком тревожных вопросов. Вне себя от ужаса, я твердил снова и снова:

– Уоррен, что случилось? Говори же, что происходит?

И вновь я услышал голос друга искаженный страхом голос, в котором явственно слышались нотки отчаяния:

– Я не могу тебе ничего сказать, Картер! Это выше всякого разумения! Мне просто нельзя тебе ничего говорить, слышишь ты? Кто знает об этом, тот уже не жилец. Боже правый! Я ждал чего угодно, но только не этого.

Снова установилось молчание, если не считать бессвязного потока вопросов с моей стороны. Потом опять раздался голос Уоррена на этот раз на высшей ступени неистового ужаса:

– Картер, ради всего святого, умоляю тебя верни плиту на место и беги отсюда, пока не поздно! Скорей! Бросай все и выбирайся отсюда это твой единственный шанс на спасение. Сделай, как я говорю, и ни о чем не спрашивай!

Я слышал все это и тем не менее продолжал, как исступленный задавать вопросы. Кругом меня были могилы, тьма и тени; внизу подо мной ужас, недоступный воображению смертного. Но друг мой находился в еще большей опасности, нежели я, и, несмотря на испуг, мне было даже обидно, что он полагает меня способным покинуть его при таких обстоятельствах. Еще несколько щелчков, и после короткой паузы отчаянный вопль Уоррена:

– Сматывайся! Ради Бога, верни плиту на место и дергай отсюда. Картер!

То, что мой спутник опустился до вульгарных выражений, указывало на крайнюю степень его потрясения, и эта последняя капля переполнила чашу моего терпения. Молниеносно приняв решение, я закричал:

– Уоррен, держись! Я спускаюсь к тебе!

Но на эти слова абонент мой откликнулся воплем, в котором сквозило теперь уже полное отчаяние:

– Не смей! Как ты не понимаешь! Слишком поздно! Это я во всем виноват мне и отвечать! Бросай плиту и беги мне уже никто не поможет!

Тон Уоррена опять переменился. Он сделался мягче, в нем была слышна горечь безнадежности, но в то же время ясно звучала напряженная нота тревоги за мою судьбу.

– Поторопись, не то будет слишком поздно!

Я старался не придавать его увещеваниям большого значения, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение и выполнить свое обещание прийти к нему на помощь. Но когда он заговорил в очередной раз, я по-прежнему сидел без движения, скованный тисками леденящего ужаса.

– Картер, поторопись! Не теряй времени! Это бессмысленно… тебе нужно уходить… лучше я один, чем мы оба… плиту….

Пауза, щелчки и вслед за тем слабый голос Уоррена:

– Почти все кончено… не продлевай мою агонию… завали вход на эту чертову лестницу и беги, что есть мочи… ты только зря теряешь время… прощай. Картер… прощай навсегда…

Тут Уоррен резко перешел с шепота на крик, завершившийся воплем, исполненным тысячелетнего ужаса:

– Будь они прокляты, эти исчадия ада! Их здесь столько, что не счесть! Господи!.. Беги! Беги! Беги!!!

Потом наступило молчание. Бог знает, сколько нескончаемых веков я просидел, словно парализованный шепча, бубня, бормоча. взывая, крича и вопя в телефонную трубку. Века сменялись веками, а я все сидел и шептал, бормотал, звал, кричал и вопил:.

– Уоррен! Уоррен! Ты меня слышишь? Где ты?

А потом на меня обрушился тот ужас, что явился апофеозом всего происшедшего ужас немыслимый, невообразимый и почти невозможный. Я уже упоминал о том, что, казалось, вечность миновала с тех пор, как Уоррен прокричал свое последнее отчаянное предупреждение, и что теперь только мои крики нарушали гробовую тишину. Однако через некоторое время в трубке снова раздались щелчки, и я весь превратился в слух.

– Уоррен, ты здесь? позвал я его снова, и в ответ услышал то, что навлекло на мой рассудок беспроглядную мглу. Я даже не пытаюсь дать себе отчет в том, что это было я имею в виду голос, джентльмены, и не решаюсь описать его подробно, ибо первые же произнесенные им слова заставили меня лишиться чувств и привели к тому провалу в сознании, что продолжался вплоть до момента моего пробуждения в больнице. Стоит ли говорить, что голос был низким, вязким, глухим, отдаленным, замогильным, нечеловеческим, бесплотным?

Так или иначе, я не могу сказать ничего более. На этом кончаются мои отрывочные воспоминания, а с ними и мой рассказ. Я услышал этот голос и впал в беспамятство. На неведомом кладбище в глубокой сырой лощине, в окружении крошащихся плит и покосившихся надгробий, среди буйных зарослей и вредоносных испарений я сидел, оцепенело наблюдая за пляской бесформенных, жадных до тлена теней под бледной ущербной луной, когда из самых сокровенных глубин зияющего склепа до меня донесся этот голос.

И вот что он сказал:

– Глупец! Уоррен мертв!

Я смотритель Северного маяка Бэзил Элтон; и мой дед, и мой отец были здесь смотрителями. Далеко от берега стоит серая башня на скользких затопленных скалах, которые видны во время отлива и скрыты от глаз во время прилива. Уже больше ста лет этот маяк указывает путь величественным парусникам семи морей. Во времена моего деда их было много, при отце значительно меньше, а теперь их так мало, что я порой чувствую себя таким одиноким, словно я последний человек на планете.

Из дальних стран приходили в старину эти большие белопарусные корабли, от далеких восточных берегов, где светит жаркое солнце и сладкие ароматы витают над чудесными садами и яркими храмами. Старые капитаны часто приходили к моему деду и рассказывали ему обо всех этих диковинах, а он, в свою очередь, рассказывал о них моему отцу, а отец в долгие осенние вечера поведал о них мне под жуткие завывания восточного ветра. И сам я много читал об этих и подобных им вещах в книгах, которые попадали мне в руки, когда я был молод и полон жажды чудес.

Но чудеснее людской фантазии и книжной премудрости была тайная мудрость океана. Голубой, зеленый, серый, белый или черный, спокойный, волнующийся или вздымающий водяные горы, океан никогда не умолкает. Всю свою жизнь я наблюдал за ним и прислушивался к его шуму. Сначала он рассказывал мне простенькие сказочки про тихие пляжи и соседние гавани, но с годами он стал дружелюбнее и говорил уже о других вещах, более странных и более отдаленных в пространстве и во времени. Иногда в сумерках серая дымка на горизонте расступалась, чтобы дать мне возможность взглянуть на пути, проходящие за ней, а иногда ночью глубокие морские воды делались прозрачными и фосфоресцировали, чтобы я мог увидеть пути, проходящие в их глубинах. И я мог взглянуть на все пути, которые были там, и на те, которые могли быть, и те, что существуют, потому что океан древнее самих гор и наполнен снами и памятью Времени.