День Суркова - Александр Лебедев

Посчитав приблизительно свою ночную выработку и сопоставив с размерами грота, выяснил, что работа займет не один десяток лет. Такое обстоятельство совсем не устраивало Суркова. Пригнать в грот шагающий экскаватор он не мог, применить средства малой механизации — казалось неэффективным, тогда он решил просто его взорвать. Дело осталось за малым: найти необходимое количество взрывчатки и осуществить план. Взрывчатку выбирать долго не пришлось. Сурков знал, что кроме каменного угля и масла ничего горючего в Аду нет. Правда, он слышал, что масло получают из нефти, но последняя была на нижних уровнях. Масло же перекачивали сюда по трубопроводам. Куда шли остальные продукты нефтеперегонки — Сурков мог только предположить. А вот уголь горел очень плохо, поэтому в печи закачивали сжатый воздух, обогащенный кислородом, чтобы поддерживать горение. Предположив, что он находится на глубине в несколько километров, Сурков пришел к выводу: воздух должен подаваться под давлением в несколько десятков атмосфер. Кислород и масло — соединение весьма взрывоопасное. В какой пропорции и как должно происходить соединение, Сурков не знал, но других составляющих не было, и, начертив камнем на стене грота пару десятков бесполезных схем, Сурков отправился бродить по Аду в поисках компонентов. Оказалось, что магистраль со сжатым воздухом проходит совсем близко, и, если использовать шланг, можно легко подвести сжатый воздух в пещеру. Сурков решил обвалить вход, создав тем самым закрытое пространство. Шланги для подачи воздуха можно было снять с печей. Ночью они все равно не работали. Но вот где взять масло? Маслопровод располагался так далеко, что использовать шланги не было никакой возможности. Носить же масло прямо из пещеры с котлами казалось невыносимо долгим.

Сурков размышлял над решением три ночи. То ли Вялый не смог понять, о чем думал Сурков, то ли Сурков научился думать тихо, но о намеченном взрыве никто не узнал. В конце концов, подкатив к маслопроводу два пустых котла и наполнив один на две трети, Сурков использовал принцип сообщающихся сосудов и шланг для подачи воздуха. Он перекачал половину котла из одного в другой. Дальнейшим замыслом Суркова было поднять один котел над уровнем другого и слить остатки масла, но, сколько он ни пытался оторвать сосуд от земли или даже подтолкнуть под него камень — оказалось совершенно невозможным. В отчаянии Сурков стал возить один котел вокруг другого. Дно гремело о камни, но скользило очень хорошо. Чтобы не заниматься перекачкой, Сурков погромыхал к своей пещере. За ночь он дотащил до входа оба котла, шлангом слил масло, образовав в глубине пещеры маленькое озерцо. Время наказания приближалось. Он собирался вернуть шланг и взятые котлы на место, но вдруг понял совершенно очевидную истину: шланг для воздуха был испачкан в масле и теперь представлял большую опасность.

Решив не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, Сурков подсоединил шланг к воздуховоду, проложил его в пещеру и обвалил вход, который предварительно был к этому подготовлен. Пустив в шланг сжатый воздух, Сурков укрылся в противоположной части грота, применив в качестве укрытия перевернутый котел. В это же время черт Вялый появился в непосредственной близости от пещеры и с интересом стал рассматривать обвал и идущий под камни шланг. Ситуация показалось ему забавной, и он никак не ожидал, что через несколько мгновений станет жертвой своей неосторожности.

Когда прозвучал взрыв, Вялый стоял, склонившись вперед. Вмятина такой формы осталась на противоположной стене. Грот почти не пострадал, если не считать глубокую трещину, прошедшую вдоль него, обвалившийся свод, две арки и пару сотен упавших сталактитов. В это время в Турции было зафиксировано землетрясение около четырех баллов по шкале Рихтера. Но Суркову, который находился под перевернутым котлом, казалось, что он взорвал весь Ад. Его защита превратилась в причудливой формы сковороду, а сам он решил, что умер еще раз.

* * *

Спустя три дня его откопала команда грешников, в качестве наказания разбиравшая завал. Паркер лично препроводил Суркова в карцер. Для большей острастки он не проронил ни слова и, закрывая за Сурковым красную от окалины дверь, опустил глаза. Довольно глупо было пугать грешника, который уже находился в Аду, и Паркер, будучи профессионалом своего дела, оставил Суркова пребывать в неизвестности.

Карцер, или прямоугольная комната, в которой оказался Сурков, по форме напоминала пакет молока. Высота потолка — три четверти ширины, абсолютно ровные стены, и, что Сурков видел впервые, ровный потолок. Дверь, крохотное окошко под самым потолком. В окне подрагивает грязный свет, его отблески пляшут по стенам, образовывая причудливые фигуры. Проходит несколько минут, и Сурков перестает ждать. Трое суток, проведенные под раздавленным котлом, делают помещение карцера веселым, правильную геометрию — праздничной, отблески света — смешными. Прошел час, и появилось понимание того, что карцер — это надолго. Сурков уже не ждал, что дверь вот-вот откроется. Не ждал Паркера или Вялого, не ждал наказания. Мысль о том, что ему не придется вариться, оказалась настолько необычной, что Сурков даже опешил. Он судорожно перебирал мысли, приходившие ему в последнее время, и никак не мог понять, какая из них доставила такое удовлетворение. Наконец решив, что это мысль о своей ближайшей безнаказанности, он стал гонять ее как любимую кассету.

Приблизительно через два дня она надоела. Определять прошедшее время становилось все труднее, радость покоя и одиночества превратилась в скуку, карцер стал унылым и мрачным, пляшущие фигурки раздражали. Сурков ходил по комнате, делая два маленьких шага от стены до стены, ходил по периметру, по диагонали, упирался в стены руками и ногами, пытаясь добраться до окошка, делал упражнения. Читал стихи, пел песни, считал до миллиона и обратно, сочинял сказки, танцевал буги-вуги и рок-н-ролл. Он рассказывал стенам свою биографию, читал лекции о Бейсике и Фортране, выступал с обвинительной речью на Нюренбергском процессе, доказывал теорему Готье и придумывал закон Фурье. Ему постоянно хотелось спать, но сон, как и положено, не приходил, а легкое забытье, которое налетало на несколько мгновений, вызывало тошноту: он тут же чувствовал сухарик в животе, и последний недовольно ворочался и тянул Суркова к центру планеты.

С ума он начал сходить, когда прошло больше трех месяцев. Сначала звуковые, затем зрительные галлюцинации разбавили ощущение без времени и пространства. Сурков уже не видел карцер, не ощущал холода, не мог точно определить — где пол, а где стена. Дверь, пахнущая ржавчиной, перестала издавать запах, и Суркову казалось, что в его камере нет входа. Окошко исчезло, красные блики слились в ржавое пространство. Сурков хотел дотронуться до него руками, но ладонь ничего не чувствовала. Через два месяца пропали ноги и руки, тело и шея исчезли через пару недель, нос и губы онемели почти сразу после того, как веки прекратили закрываться. Сурков понял, что завис. Он еще мог думать, но его, застрявшего в лифте, залили бетоном и почему-то забыли убить.

Время двинулось вперед и остановилось. Прошла секунда или прошел год? Оно (время) колыхнулось, словно ветер пошевелил и перевернул страницу. Снова тишина. Пауза, в которой очень тяжело определить промежуток. Там, где находился Сурков, не было ни времени, ни пространства, не было и его самого. Бледная пустота казалась ровной и тихой. Прошел еще один год, еще одну страницу перевернула вечность. В бесцветном порыве что-то встрепенулось, колыхнулось, поднялось, опустилось и замерло. Суркову ничего не казалось, он не мог фантазировать и не мог думать. Он понял, что очередной толчок пересек серую мякоть пространства, что из координатной сетки выступила пена материи и снова исчезла беззвучно, бесхитростно, бесцельно, глупо. Квантовый переход закончился — и снова по орбитам тупо летели электроны, пугая пространство геометрической правильностью своих орбит. Сурков почувствовал, как край его сознания улавливает серое пятно, как где-то боковым зрением он видит неоднородность, слабый изгиб времени и геометрической погрешности. Ему даже удалось сконцентрировать внимание и направить остывающую мысль в ту сторону, но, наверное, через неделю он понял, что больше не выдержит, чувствуя себя размякшим, отяжелевшим и ужасно неуклюжим. Сурков выпустил себя из рук и тут же полетел спиной вперед, как если бы оттолкнулся от самолета в затяжной прыжок. Падение было мягким, приятным и долгим. Месяцы сменяли друг друга. Зимой снизу поднимались мягкие белые крупинки, с завидной проворностью уносившиеся в серую мглу. Летом появлялся ровный рыжий свет, припекавший Суркову грудь и покрывавший ее приятной коричневой корочкой. Осенью шел листопад, гремела гроза весной, но все было схематичным, черно-белым и ненастоящим. Совершенно неожиданно Сурков вспомнил о пятне, и острая боль пронзила его шею и затылок.