Весна варваров - Йонас Люшер

Бессмысленность этих потуг осознал после третьей бутылки пива «Хейнекен» даже Вилли, покачиваясь на волнах в желтом надувном круге. Где деньги — там и истина. «Потому, — думала даже Мери Ибботсон, ощущая во рту пыльный привкус угольной таблетки, — нет и в народе единого мнения о том, что же находится по ту сторону радуги». Жители Нормандских островов — это она доподлинно знала, так как на острове Гернси проживала ее кузина, — придерживаются мнения, что по ту сторону радуги находится истина. А дома у нее, в Ливерпуле, исстари поют детскую песенку про радугу, по ту сторону которой вроде бы спрятан клад. Впрочем, Мери Ибботсон, не совсем полагаясь на собственные аналитические способности, так и не дошла в своих размышлениях до конца, она удовлетворилась смутной мыслью о том, что по ту сторону радуги обретается и одно, и другое — то бишь и деньги, и истина. А еще вероятнее, что они суть одно и то же, а именно: деньги и есть истина, а значит, ее кузина права. Есть в этом смысл, уж что-что, а в деньгах там, на Гернси, знают толк. Однако и эту мысль Мери удалось прогнать, не случайно же она всегда недолюбливала ту кузину.

Подобными вопросами задавались не только Ибботсоны. Даже Санфорд, всецело полагавшийся на свои аналитические способности, не смог уйти от тревожной мысли, что извращенное общество освоило тезис Уильяма Джеймса о наличной стоимости истины в его извращенном и вульгарном варианте, и от такого вывода мурашки побежали у него по спине. Ведь если Джеймс прав — а он, Санфорд, пока еще далек от сомнений в том, что критерием истины является польза, — то проблема с ножницами доходов, со времен Маргарет Тэтчер расходящимися все шире, оказывается не только проблемой неравного распределения денег, но и проблемой неравного распределения истины. Вывод, который в смысле общественном вселил в него страх, а в смысле личном оставил чувство, что его жизнь, его профессия, его убеждения ныне маргинализуются, деградируют до пустой игры, но поскольку он молодым себя вовсе не чувствует, то игры не детской, а стариковской, до уровня никчемных пенсионерских забав: социология, гольф, петанк, коммунитаризм, бинго — все одно. Короче, в присутствии сына и его друзей он казался себе стариком, точно как и его жена, менее склонная к анализу, явно чувствовала, что широкоплечий и узкобедрый финансовый рынок признал бесполезными ее уроки английского, ее кружок любителей чтения, ее страсть к поэзии.

Что касается Прейзинга, то картина складывалась иная. Если истина в деньгах, то масса этой истины на его стороне. С такими финансовыми возможностями ему бы и распоряжаться, что считать игрой, а что реальностью. Почему же Прейзинг допустил, чтобы его там запугали самонадеянные торговцы дериватами и организованные разработчицы четких стратегий?

«Да просто потому, — подумал я, набрав целую пригоршню гравия, — что Прейзинг не умеет обращаться с деньгами. Нет, деньги он не транжирит и не пускает на ветер, даже наоборот — он их почти не тратит, но именно потому он обращается с деньгами безответственно».

Он боялся своих денег так же, как боялся любого другого инструмента. Не оттого, что мог бы порезать палец или что-нибудь там защемить. Прейзинг боялся действенной силы денег, как и любых инструментов; он с содроганием вспоминал, как катался на лыжах в Ле-Дьяблере и однажды увидел, что двое мужчин рассекают толстенный кабель для новой канатной дороги с помощью крошечной, как ему показалось, машинки, обладавшей немыслимой силой, — так вот, он думал, что деньги есть не что иное, как особо действенный инструмент, не что иное, как инструмент для осуществления больших целей, даже высоких целей. Это мне объяснил Проданович, который в прошлую пятницу навещал Прейзинга, и по такому случаю меня ему представили.

Прейзинг, конечно, даже и не думал задаваться вопросами о больших и высоких целях, даже и не думал брать на себя такую ответственность, он сводил на нет связанные с ним ожидания, просто довольствуясь тем, что богат, я даже думаю — баснословно богат, но сам живет, как обычный гражданин, если не считать экономки, которую он позволял себе держать ради решения множества бытовых вопросов.

Еще я подумал, что ведь с поставленными целями дело не так просто. Сомневаюсь, что Проданович вкладывал в постановку целей особые усилия. Таково мое предположение, хотя Проданович мне знаком только по рассказам Прейзинга, да еще мы мельком виделись под сенью желтой стены. И ведь не сказать, что я к нему несправедлив, я просто ставлю его в один ряд с тем множеством ему подобных, кто создает ценности, принимает важные решения и зарабатывает кучу денег, но поди спроси их, так они ответят, дескать, деньги для них совсем и не стимул, нипочем они не станут зарабатывать деньги ради денег, как будто их заподозрили в том, что они собираются в деньгах купаться, а пока что сносят монеты в хранилище и макают в них хвост. Нет, нет, деньги для них — лишь средство для достижения цели, с ними открываются возможности, да, возможности совершить что-нибудь великое, хотя величина деяния обычно выражается в квадратных метрах жилой площади на мысе Кан-Ферра или в корпусной длине судна у острова Сен-Барт, в лучшем случае — в покупке фабрики по производству косточек для бюстгальтеров в Бангладеш, а это принесет еще больше денег, чтобы «шел процесс», как они любят выражаться. Деньги не самоценны, в этом весь смысл, вот в чем глубинная идея. Только почему они пытаются нам запродать ее как собственное открытие, почему думают этим хоть что-то, да улучшить?

Тут уж я по-настоящему разозлился и не сумел усидеть на садовом стуле.

— Давайте-ка вперед! — грубо скомандовал я, выбросил камешки и пошел.

Прейзинг, отнеся мой призыв не к продолжению прогулки, а к продолжению рассказа, постарался вновь нащупать его нить.

— В общем, — заговорил он, — Пиппа пребывала в некоторой меланхолии, и я попробовал развеять ее настроение вопросом о том, какие же стихи она выбрала для прочтения на свадьбе сына. Оказывается — длинное стихотворение незнакомого мне тогда и, на мой вкус, несколько сомнительного американского поэта по фамилии Снайдер, битника, последователя дзен и одного из основателей американской глубинной экологии. Сплошная эклектика, согласись. Тем не менее я попросил Пиппу, поскольку и не слыхивал про это стихотворение, меня с ним ознакомить, сначала она долго ломалась, но потом все же прочитала стихи на великолепном британском английском.

Несколькими шагами вприпрыжку он обогнал меня, перегородив дорогу, глубоко вдохнул и торжественно провозгласил:

— Axe Handles by Gary Snyder. Да, я знаю эти стихи наизусть, потому что в неразберихе последующих дней, о чем пойдет речь позже, я в какой-то миг не растерялся, присвоил тот листок и тем самым спас его от огня. Листок — единственное, что сохранилось у меня после всех приключений, я часто в него заглядывал и запомнил стихотворение наизусть.

Прейзинг раскинул руки — то ли он преграждал мне путь к бегству, то ли хотел добавить своим словам выразительности — и с сильным акцентом, выговаривая все «the» как «зе», но все-таки отчасти подражая учительнице английского, начал декламировать:

One afternoon the last week in April