Град Божий - Эдгар Доктороу

Том.

Том. Вы старше, вы больше видели, вероятно, вы больше размышляли об этом. Куда ни посмотри, сейчас Бог стал принадлежать людям, страдающим атавизмом. Они столь яростны, эти люди, они так уверены в себе и в том, что Бог принадлежит только и исключительно им, словно все человеческое знание, накопленное после Писания, не есть такое же откровение Божье! Я хочу спросить, не является ли время петлей? Нет ли у вас такого же ощущения, что и у меня — что все возвращается назад? Что цивилизация движется вспять?

* * *

О мой дорогой рабби. Джошуа. Что я могу сказать вам? Если это верно и Бог действительно принадлежит людям, страдающим атавизмом, значит, такова вера и таково действие веры. А мы изгнаны — вы и я.

Понедельник

Парадная дверь на замке. В пасторской кухне, откинувшись на спинку стула, балансирующего на двух ножках, и читая журнал «Пипл», сидит классически праздный, недавно нанятый частный охранник.

Успокаивает меня также вид женщины из клуба «Экстатических распутниц». Она здесь, как всегда, шагает по движущейся дорожке с головными телефонами на ушах; ее большие ягодицы, обтянутые черным трико, ритмично поднимаются вверх и тяжело, как сизифовы камни, падают вниз. Когда сгустятся вечерние тени, ее фигура распадется на части в преломленном зелено-лавандовом свете церковного витража.

Все как должно быть. Мир на своем месте. Тикают стенные часы. Мне не о чем беспокоиться, кроме того, что я скажу экзаменаторам епископа, которые скоро определят ход моей дальнейшей жизни.

Вот что я скажу для начала: «Мои дорогие коллеги, то, что вы хотите сегодня исследовать, не есть духовный кризис. Давайте сразу объяснимся. Я не сломлен, не расколот, не выжжен и не опустошен. Верно, что моя личная жизнь разрушена, моя церковь выглядит как разбомбленный дом, и все же я не ищу психоаналитика и не стремлюсь записаться в группу взаимной поддержки, хотя Бог, как и всегда, не обращает ни малейшего внимания на мои к нему обращения (не прими это за оскорбление, Господи), и поэтому я чувствую себя одиноким. Я признаю даже, что последние пару лет, а лучше сказать, несколько лет я не нахожу более подходящего средства справляться со своим хроническим отчаянием, чем прогулки по Манхэттену. Тем не менее мысли, которыми я хочу с вами поделиться, имеют под собой некоторое реальное основание, и хотя вы, может быть, найдете некоторые из них тревожными, я все же молю — предлагаю, рекомендую, советую — да, я советую вам судить о них по их достоинствам, а не по внешним проявлениям, которые могут показаться вам свидетельством психологического упадка ума, к которому вы некогда относились с пониманием, — я хочу сказать, ума, который вы когда-то в некоторой степени уважали».

Это подойдет, не правда ли, Господи? Таким образом донести до них то, что я хочу сказать? Может быть, это даже немного трогательно. В конце концов, что может быть у них на уме? В порядке убывания: первое: предупреждение; второе: формальное порицание; третье: цензура; четвертое: месяц лечебного отпуска с последующим блестящим назначением в такой отдаленный приход, откуда меня уже никто и никогда не услышит; пятое: принудительная отставка со всеми почестями; шестое: понижение; седьмое: лишение сана. Черт возьми!

Кстати, Господи, что это за «имеющие реальные основания мысли»? Эта фраза сорвалась у меня с языка совершенно случайно. Так что помоги мне немного. При моем сегодняшнем ослаблении внимания мне не нужно оценки девяносто пять. Я могу обойтись двойкой или тройкой. Главное заключается в том, что они встревожатся, независимо от того, что именно я скажу. Нет ничего более потрясающего в Церкви, чем ее доктрины. Именно поэтому они и охраняют их, не щадя живота своего, так ведь? То есть они, не задумываясь, выкинут на стол карточку со словом «ересь». Предполагается, что это должно потрясти Тебя, но вряд ли еретик заслуживает Твоего внимания больше, чем бедолага, которого выселяют из кооперативного дома за то, что он упрямо играет на фортепьяно после десяти часов вечера. Итак, я молю Тебя, Господи, пусть я заслужу лишь порицание. Пусть я хорошо сдам экзамен. Скажи мне что-нибудь. Пошли мне весточку по E-mail.

Однажды слышали, как Ты говорил,

Ты сам есть слово, хотя некоторые

думают, что Ты невыразим устами,

Говорят, что Ты — Слово, и я не сомневаюсь, что

Ты — Последнее Слово.

Ты — наш Господь, Сказитель, сотворивший текст из ничто, во всяком случае, так гласит наша история о Тебе.

Вот твой слуга, преподобный доктор Томас Пембертон, который уже почти и не пастор епископальной церкви Святого Тимофея, обращается к тебе в одном из твоих изобретений, в твоей интонационной системе щелчков и хрипов, гортанных толчков и певучих трелей.

Оставишь ли Ты его своими милостями, эту бедную душу, измученную ностальгией по твоему единственному Единородному Сыну? Этот Пембертон не смог стать детективом и не смог разрешить простейшую головоломку.

Может ли он следовать за Тобой? Богом? Таинством?

* * *

Для того чтобы еще больше уверить вас в том, что я не гений, чьи идеи слишком трудны для того, чтобы их поняла большая часть человечества, позвольте мне поделиться с вами моим личным. Вы увидите, сколь ординарным было начало моей жизни и как я, подобно всем другим, жил бок о бок со страшной историей моего времени. Я очень долго молчал и заговорил только на четвертом или пятом году жизни, язык не повиновался мне, даже когда мне исполнилось девять лет, я все еще говорил очень медленно, словно изъяснялся на чужом наречии, что, как выяснилось впоследствии, было истинной правдой. Хотя по сути все языки мира — это перевод какого-то иного содержания, и я прожил в этом ином содержании семьдесят три года.

Первое мое зрительное воспоминание — мостовая Ульма, по камням которой я ползал, будучи младенцем, при этом я помню, как повисал, едва не выворачивая запястье, пытаясь вырваться из крепко державшей меня папиной руки. Каждый круглый камень, о который я спотыкался, возвращал удар всей своей неотвратимой массой. Я недоумевал, каким образом можно было так аккуратно уложить столь тяжелые камни, ровно, как ряды хлебов в печи булочника? Потом я обнаружил на камнях следы резцов, которыми рабочие изменяли форму камней, делая их похожими друг на друга. Каждый камень имел свою историю, на нем запечатлелась летопись человеческого труда, все камни являли собой бесконечность разнообразных решений, подчиненных одному плану: сделать улицу проходимой. И они добились своего, улица взбиралась вверх по склону холма, разбегаясь бесчисленными лучами от площади с собором, который тоже был сложен из камня. Весь мир был сложен из камня. Телеги и кареты прокатывались мимо меня хотя и с устрашающим громоподобным грохотом, но не причиняя мне никакого вреда, в мое поле зрения попадали сапоги, шелестели дамские юбки, все трудолюбие города зиждилось на этих камнях, которые давным-давно были аккуратно уложены в ровные плотные ряды. В тени большого черного кафедрального собора я испытал чувство ребенка, которому явилось откровение, что он ходит по мыслям давно умерших людей. Так мостовая моей средневековой родины Ульма — не материнская грудь, не до боли любимые игрушки — стала моим первым воспоминанием — дорога, улица, которую я исходил вдоль и поперек.