Пинбол - Ежи Косински

Теперь Домострой убедился, что любая попытка выследить Годдара через музыкальные тусовки, бизнес или правительственные каналы обречена на неудачу. Даже учитывая помощь Андреа, он не обладал ни средствами, ни энергией для расследования такого рода; к тому же у него не было никаких оснований считать, что он добьется успеха там, где столь многие потерпели поражение.

Но должна же существовать какая-то тропинка, ведущая к Годдару. Только какая?

Домострой принялся слушать записи Годдара, час за часом, с закрытыми глазами. Мелодический строй всегда был оригинален; ритмы возбуждали; голос оказался сильным и звонким, приятно окрашенным, с отменной дикцией; а тексты, подчас бурные, подчас нежные, редко лишали музыку ее собственного эмоционального заряда.

Через какое-то время Домострой начал подозревать, что Годдар ловко смешивает звуки живых инструментов с электронными имитациями синтезатора, позволяющего ему одним касанием клавиатуры аккомпанировать себе сразу несколькими инструментами или даже целым оркестром. Он заметил, что лишь однажды Годдар записал музыку, созданную кем-то другим, — две песни на испанском, которые упоминала Ангел, — но даже они были основательно переработаны, дабы соответствовать фирменному звуку Годдара. Ранее обе они были множество раз перепеты латиноамериканскими певцами, так что, раз уж Годдар взял на себя труд переделать, перевести и записать эти бесхитростные народные песни, значит, они были важны для него. Однако ни на одной из других его пластинок нельзя обнаружить латиноамериканское влияние. Быть может, он, путешествуя, услышал эти мотивы в мексиканском ночном клубе или на латиноамериканском празднике и проникся ими настолько, что не пожалел своего таланта, времени, сил, чтобы познакомить с ними Штаты? Кто знает? На то могла быть дюжина столь же вероятных причин.

Через несколько дней после встречи с Нэшем Домострой отправился навестить Сэмюэля Скэйлза в офисе "Малер, Штраус, Гендель и Пендерецкий", крупной юридической конторы, представляющей интересы многих клиентов из мира искусств, преимущественно музыкантов. Несколько лет назад Скэйлз заключал контракт Домостроя с "Этюд Классик"; в то время они часто встречались и в неформальной обстановке. Фирма Скэйлза, до недавнего времени располагавшаяся в одном из особнячков Ист-Сайда, теперь занимала, точно отражая стремительный рост индустрии развлечений, шесть этажей в Хаммер-клавир Билдинг, одном из высочайших футуристических дополнений к очертаниям Манхэттена.

В приемной вместе с Домостроем дожидались своей очереди пожилая, но все еще очаровательная кинодива и пара черных рок-музыкантов. Направляясь вслед за секретарем в кабинет Скэйлза, он миновал ряды конторских столов и дюжины кабинок, вовсю жужжавших электрическими пишущими машинками, телексами, телефонами и копировальными аппаратами. Такое множество клерков, вооруженных новейшими электронными устройствами для обработки текста, поражало, и вдруг ужас охватил его, ужас, смешанный с недоумением: зачем он вообще сюда явился?

Скэйлз поднялся из-за своего огромного палисандрового стола, что располагался перед стеклянной стеной, на сорок этажей возвышающейся над Мэдисон-авеню. Скэйлз выглядел типичным стареющим плейбоем с Беверли-Хиллз: дочерна загорелый, с зачесанными назад седеющими волосами, щеки и лоб разглажены стараниями пластического хирурга. Он приветливо помахал рукой Домострою:

— Вот это да! Не ожидал увидеть тебя в такой прекрасной форме, — шутливо начал он, — после всех кошмарных слухов, что ползут о тебе.

— Что за кошмарные слухи? — поинтересовался Домострой, изображая на лице широкую улыбку.

— Цыганская жизнь. Полуночное бдение в каких-то трущобах. Дуракавалянье. — Он засмеялся и махнул, предлагая сесть. — Врут или правда?

— Правда, — признал Домострой, усаживаясь. — Это и держит меня в форме.

Скэйлз смахнул в сторону бумаги и облокотился на стол.

— Что я могу сделать для тебя, Домо? — спросил он. — Изваял новый шедевр? Еще одни "Октавы"?

— Не совсем. Я работаю над проектом… вместе с одной особой, — собрав все свое мужество, ответил Домострой.

— Будь осторожен! Я еще не забыл зубодробительные статейки о твоих «тайных» сотрудниках и что это стоило твоей репутации. Но теперь это действительно сотрудничество в музыкальной сфере? — заинтересованно спросил Скэйлз.

— В некотором роде. Не более тех, что были раньше. Но на этот раз мне нужен совет. Это не займет много времени, — добавил он, вспомнив о чудовищных расценках Скэйлза.

— Я весь обратился в слух.

— Ну, понимаешь… мой партнер… и я… интересуемся… каковы наши шансы разыскать Годдара.

Скэйлз поднял брови.

— Годдара? Того самого Годдара?

— Да.

— Зачем?

— Есть веские основания, поверь мне, — сказал Домострой.

— Какого рода? Убийство? Вы можете доказать, что Годдар кого-то прикончил? — с нетерпением спрашивал Скэйлз.

— Нет, но…

— Потому что, если вы не можете, я советую не тратить время зря. — Он помедлил, задумавшись. — На самом деле, даже если вы в состоянии доказать подобную вещь, найти его все же будет не просто. Я как-то занимался одним довольно известным делом, касающимся узника Ливенворта.[8]- Он замолчал, а потом рассказал Домострою очередную из своих излюбленных историй: — Этот человек, начиная с двенадцати лет, около четверти века провел в тюрьме за различные преступления, включая убийство одного сокамерника и нанесение тяжких увечий другому. За решеткой он написал песни в стиле «кантри-энд-вестерн» и послал их некоторым знаменитостям. Те пришли к выводу, что открыли гения, и наняли меня помочь добиться досрочного его освобождения. Вот так, в тридцать семь лет он прибыл в Нэшвилл, где музыкальная общественность встретила его, словно второго Джонни Кэша.[9]

Мелодии его песен, хоть и примитивные, оставляли все же приятное впечатление, чего никак нельзя было сказать о текстах, исполненных презрения к толпе, которую он считал безликой, невежественной, циничной, одним словом — воплощением зла. Парень был убежден, что настоящий мужчина, чтобы сохранить лицо, должен убивать всякого, кто стоит у него поперек дороги. Но поскольку критики носились с ним как с писаной торбой и его появление в Нэшвилле принято было считать культурным событием, то все надеялись, что этот благородный дикарь, этот самородок, умеющий претворять свою агрессию в музыку, станет теперь просто музыкантом, кротким узником клавиатуры, ибо проснувшийся в нем талант, несомненно, очистит его душу. Нечего и говорить, что музыка его, несмотря на преисполненные ненависти тексты, получила, как по команде, самые восторженные отзывы, каких когда-либо вообще удостаивались певцы «кантри-энд-вестерн», и карьера нашего гения началась с головокружительной раскрутки.

Скэйлз откинулся в кресле.