Вред любви очевиден - Татьяна Москвина

А стало быть, Питер как был столицей графоманов и отравленных культурой придурков, так ею и останется.

Когда Санкт-Петербургу вернули его имя, город Ленинград стал медленно и неотвратимо таять. Русские не умеют ценить и беречь своё прошлое, им ведь обязательно надо «до основанья, а затем…» Вот и Ленинград срывают «до основанья». А между тем в обыденной материальной культуре Петербурга советского периода было много своеобразного, печального очарования.

Эти пышечные, пирожковые, пельменные, рюмочные… пивные ларьки… магазины старой книги, дешёвые антикварные лавочки… комиссионные… дворцы и дома культуры, под завязку забитые всякими кружками, и – обязательно – с активной театральной самодеятельностью… всё это уходит в никуда.

Дворец культуры Первой пятилетки – я в восьмом классе поступала там в театральный кружок под руководством товарища Подберёзовикова, читала стихотворение Лермонтова «Я не унижусь пред тобою», позже смотрела гениальный спектакль Васильева «Взрослая дочь молодого человека», потом в «Пятилеточке» долго выступала чудесная труппа «Комик-трест»… – снесён. Здесь будет вторая сцена Мариинского театра, поскольку хреновой туче пошляков-режиссёров негде самовыражаться, им места не хватает. Значит – надо уничтожить человеческую память, ясное дело.

Пирожковая на углу Литейного и Белинского, где я студенткой Театрального ела вкусные и дешёвые пирожки, – закрыта. Закрыт и славный «Букинист» – форпост старой книги, приют добродушных маньяков-читателей. Опустели витрины «Художественных промыслов» на Невском, где я однажды купила дивной красоты платок с ручной вышивкой… Нет половины скверов, где я гуляла, и оставшаяся половина трепещет и ждёт неминуемой участи: из каждого сантиметра исторического центра будет выжата прибыль. На глазах пропадает моя родина, моя память, моя жизнь – и она же родина, память и жизнь миллионов людей.

О чём грустить? Всё так прекрасно! Сияют витрины дорогих бутиков, куда никогда никто не заходит, а если кто-нибудь зайдёт, то, по уморительному описанию сочинителя Дмитрия Горчева, «от стены бесшумно отделится девушка, похожая на самку паука, если вы не купите трусы за двести долларов, она вам откусит голову и съест». Персонал таких магазинов действительно отчаянно скучает, и на любого посетителя, ежели он забежит, например, пересидеть дождь, уставляются три-четыре пары глаз. Вы пробовали смотреть товар под наблюдением озверевших от скуки поклонниц сериала «Не родись красивой», и под аккомпанемент их идиотских вопросов типа «Вам помочь?» и «Вы что хотели?»? Я пробовала. Это кислый экстрим. Вместо моего любимого магазина «Рыба» на площади Льва Толстого, где в отделе свежей рыбы работал ужасно симпатичный продавец, теперь открыли такой вот бутик, где продаётся мерзкая претенциозная одежда для тощих дьяволиц. Я туда не зайду никогда. Бурно размножаются сетевые магазины-монстры. Сети, сети, и мы – бедные рыбки. Я поклялась, что ничего у сетей покупать не буду. Пришлось нарушить – они, гады, везде, и заманивают дешёвкой. Всё как у всех, всё как у больших. По мнению администрации – очень мило и европно. Это главная идея сегодняшней администрации Петербурга – чтоб было европно.

Я не знаю, эти люди вообще были в Европе, нет? Видели маленькие лавочки, магазинчики, которым по двести-триста лет? Трогали вековые деревья в центре столиц? Ступали по камням, чей покой никто не смеет нарушить? Городская среда Петербурга изменяется только в одном направлении – к худшему, и изменяется не каждый день, а каждую минуту. Вот я сейчас пишу эти строки, а где-то срубают дерево, закрывают магазин, застраивают какой-нибудь милый уголок непарадного, трогательного пейзажа. Ужасное чудо: потерять родину, не покидая родины…

В городе появилось новое чудачество, своеобразные «дайверы», отыскивающие в новодельном дорогущем матвиенковском Петербурге родимые пятна Ленинграда – рюмочные, магазинчики «Галантереи», где можно купить такой редкий товар, как нитки или ножницы, старые «Канцтовары» с человеческими ценами. Писатель Павел Крусанов нарыл на Пушкинской улице одно такое местечко и, ликуя, повёл туда друзей. Мы перешагнули порог и ахнули от изумления: мы оказались внутри 1989 года. Водка в гранёном мухинском стакане за сорок рублей сто грамм, огурец солёный – четыре рубля, яйцо варёное – пять рублей. Деревянные столы, крашеные морилкой. На стенах акварели неизвестного. В углу два игровых автомата образца 1988 года. Белая грязная собачка-дворняжка с умной мордочкой… Сели, выпили и заплакали, как эмигранты, которые в чужой земле отыскали кусочек родины.

Один художник (по совместительству муж дизайнера Татьяны Парфёновой) упорно, каждый день рисует исчезающий город – скверы, которые завтра вырубят, пейзажи, которые послезавтра испоганят. Пакует родину про запас. Но это должно стать программой сотен и тысяч людей. Ленинград следует срочно рисовать, фотографировать, записывать. В нём было плохое, ненужное, вредное, пошлое – но было и хорошее, ценное, поэтическое. По русскому обычаю, уничтожают именно хорошее и поэтическое, так что приезжайте, срочно приезжайте в Петербург, особенно если вы когда-то были молоды, влюблены и при каждой возможности бежали в Ленинград проветриться.

Город вашей памяти исчезает.

Посвящается 303-летию Санкт-Петербурга

Вот бывает: прочтёшь что-нибудь несусветное на уличной вывеске, и только через пару минут догадаешься, что это мираж, ошибка зрения, смешная путанка… Так Антон Павлович Чехов читал – «Большой выбор сигов» и всё удивлялся: неужели есть такой магазин особенный, где рыба сиг водится в исключительном разнообразии, пока однажды не присмотрелся и не прочёл прозаическое – «Большой выбор сигар». А я шла как-то вдоль Мойки и боковым зрением схватила – «Музей печали». Даже остановилась. Как хорошо! Музей печали. А уже бойкий информатор внутри головы подсказывал, что – ошибка, что – «Музей печати», конечно.

Но мне жаль, что нет на свете Музея печали. Печаль так разнообразна! А. С. Пушкин, например, в стихотворении «На холмах Грузии…» открыл светлую печаль. Значит, есть и тёмная. Существует, конечно, печаль о несбывшемся и печаль о сущем, печаль любви и печаль в отсутствии любви, печаль об ушедших из жизни и печаль о живых. И уж, без сомнения, в наш воображаемый Музей печали стоило бы сдать Санкт-Петербург советского периода, город Ленинград – пожалуй что, весь целиком.

Я помню его, начиная с шестидесятых годов, это был печальный город, как будто с трудом приходящий в себя после смертельной болезни. Бедный, чистый. С дурацкими красными тряпочками и агитационными буквами на фасадах – но всего этого было в десять раз меньше, чем современной рекламы. Долгое время, до последних лет, – зелёный, с множеством садиков и сквериков. С милым нелепым животным-трамваем. С плохими магазинами. С невероятным количеством дворцов и домов культуры. С очень серьёзными милиционерами. С детьми, спокойно играющими во дворах без присмотра… Исчезновение Ленинграда можно было бы как-то извинить при одном условии: если бы подавляющему большинству людей стало жить лучше, но этого не произошло, да и не могло произойти. Мы наши исторические грехи не замаливаем и не искупаем, даже не каемся в них, и они каменеют и отправляются вместе с нами в наш общий Музей печали.