Ах, война, что ты сделала... - Геннадий Синельников

— Почему они не берут? — удивленно спрашивали солдаты друг друга.

— Они говорят, что Аллах не дал им на это разрешение, — пояснил нам солдат-переводчик, — а поэтому они не нуждаются в этом.

Дело принимало непредвиденный и нежелательный оборот. Тогда снова заговорил афганский офицер. При разговоре с жителями он то и дело протягивал свои руки то к небу, то в сторону нашего подразделения. Мужчины стали медленно, с какой-то неохотой подходить к автомобилям, где шла раздача. Детишки с интересом рассматривали этикетки на банках, коробках, о чем-то расспрашивали солдат. Наши военнослужащие-узбеки, таджики что-то объясняли им, русские же, приветливо и радушно улыбаясь, пожимали плечами, отрицательно мотали головами, выражая этим непонимание вопросов. Кинокамера выхватывала тот или иной наиболее подходящий и интересный эпизод встречи. Все шло своим чередом.

Но остались за кадром события, которые развернулись после нашего ухода из кишлака. Душманы, в том числе и из стоявших в общей толпе местных жителей, присутствовавших на нашей встрече, жестоко наказали тех крестьян, которые, поддавшись на уговоры, а возможно, и из-за бедности, все-таки взяли продукты, топливо и имущество. Затем духи собрали все, что мы передали афганцам, погрузили в свои машины и увезли к себе в отряд. Таким образом, сами того не ведая, мы оказали существенную помощь своим врагам. Но это уже никого не интересовало.

С первых дней пребывания на чужой территории сначала до офицеров, а затем и всего личного состава части стали доводить информацию об активизации боевых действий душманов против подразделений Ограниченного контингента Советских войск в Афганистане (ОКСВА). Первыми в открытый бой с моджахедами вступили десантные подразделения как наиболее подготовленные и слаженные. В борьбе с неверными, то есть с нами, поражали изощренность и жестокость, с какой действовали басмачи. Практиковались случаи, когда они зарывались в ямы, норы, пропуская пешее советское подразделение через себя, а затем, выбравшись наружу, расстреливали его сзади. Окружали и уничтожали мелкие и более крупные подразделения, экипажи бронеобъектов, отставшие от колонн машины. Сдирали скальпы с голов, рубили тела на мелкие кусочки, насаживали пленных на колья, всячески истязали. Совершая все это, они фотографирована процесс казни и, для устрашения наших солдат, подбрасывали к воинским частям фотографии и другие вещественные доказательства своей священной и непримиримой борьбы. С пленными практиковалась 48-часовая последовательная пытка — сначала отрубали или отрезали один палец на руке, затем — другой, и так все десять. Потом то же проделывали с пальцами ног. Затем отрезали уши, выкалывали глаза, отрубали куски конечностей, отрезали половые органы и засовывали их пленному в рот.

Рассказывали, что в Кушке продавцом в магазине работала молодая женщина. Ее плененного мужа душманы так же пытали. Они содрали с него живьем кожу, срезали с тела полоски мяса, затем забили до смерти. Услышав о муках своего мужа, она стала абсолютно седой. И когда через некоторое время в тот магазин зашел житель Афганистана, приехавший в Кушку за товаром, увидев его, женщина потеряла сознание.

Доподлинно известен факт попытки склонить к предательству двух пленных солдат. Когда уговоры, угрозы, физическое воздействие не получили должного эффекта, одному солдату отрезали голову и на глазах второго стали жарить ее на сковороде. На сильном огне мышцы лица стали сокращаться, голова, словно ожила: подмигивала глазами, открывала рот, высовывала и вновь прятала язык… Глядевший на все это солдат скончался от разрыва сердца.

Мой первый командир роты по Заполярью, капитан Юрий Волков погиб, тоже попав в руки врагов. Они зверски пытали его, предлагая в обмен на жизнь дать интервью американской радиопрограмме и заклеймить позором свое правительство и страну в развязывании агрессии против афганского народа. Волков не согласился, стойко приняв мученическую смерть. И таких стойких, мужественных военнослужащих нашей 40-й армии в то время было очень много. Конечно, не каждому дано было выдержать такие пытки, а поэтому имеет ли после всего этого кто-нибудь право осуждать в жестокости тех, кто прошел Афганистан и вернулся домой, пусть даже и без видимых физических и моральных отклонений? Каждый из нас пережил то, для чего он не был создан. И не каждому это оказалось под силу — остаться чистым на гребне жизни, находясь в бурном ежедневном потоке лжи, фальши и грязи. Кровь убитых и их прощальные взгляды навсегда остались в наших сердцах и требовали обязательной мести. И мы делали это, обагрив свои руки чужой, но все-таки человеческой кровью. Она навсегда впиталась не только в поры нашей кожи, но и наши души, и от ее пьянящего запаха уже никуда и никогда не деться, даже если ты тщательно вымыл руки с пахучим мылом. Такое нельзя ни смыть, ни забыть.

Помню, какой негативный резонанс вызвало письмо одного солдата, который написал матери письмо: «Мамочка, нас погибло уже очень много! Пишу тебе письмо на сапоге убитого друга. Идет бой! Прощай!» Это письмо каким-то образом попало в руки армейских контрразведчиков и стало предметом активной работы по пресечению передачи любой информации, которая идет вразрез с официальной. В определенных высоких военных инстанциях Министерства обороны страны оно вызвало шоковый эффект и воспринялось как бред больного человека. И в этом нет ничего удивительного, о том, что реально творилось в Афганистане, знали немногие. Абсолютное же большинство советских граждан, веря нашим средствам массовой информации, даже и не догадывалось, что в соседнем с нами государстве умело зажженный и выпущенный кем-то язычок пламени все стремительнее превращается во всепоглощающее неукротимое пламя страшного пожара. Я не знаю, писал ли на самом деле тот солдат письмо на сапоге убитого друга или нет, но я без сомнения допускаю, что такое было возможным. В Афганистане могло быть и случалось всякое. Ту жизнь может понять только тот, кто прожил ее, пройдя горными дорогами и тропами, не скрываясь за чужими спинами и «не отсиживаясь в обозе»…

Однажды в расположение нашей части вошло десантное подразделение. Говорили, что личный состав его принимал участие во взятии дворца Амина. Так это или нет, но офицеры и солдаты нашего полка ходили смотреть на подбитую десантную технику и личный состав, который уже успел повоевать.

— Ребята, неужели воевали? — не веря слухам, спрашивали мы офицеров и солдат-десантников.

Они показывали пробоины в броне боевых машин десанта и поясняли нам:

— Это с гранатомета! Здесь Валера погиб, а здесь ребятам повезло.

— Ну, и как ощущение?

— Нормальное.

Не верилось. Ходили между рядами машин, вновь и вновь рассматривали одни и те же отверстия в броне, беседовали с солдатами. Поражали их глаза: какие-то тоскливо-холодные, словно бездонные, лица с печатью обреченности, пережитого горя, страха и многого того, что разительно отличало их, уже воевавших, от нас, не нюхавших пока еще пороху.

— Страшно? — спросил я капитана.

— Страшно не то, что тебя могут убить, страшно, если ты начнешь об этом думать в бою, тогда — все. Жить захочешь, быстро всему научишься. Не бойтесь, мужики, от своей судьбы никак не уйти. Мы тоже не думали, не гадали, а вот, пришлось же повоевать. Следующие — вы. А куда деваться?