Дядя Джимми, индейцы и я - Артур Беккер

Тысяча долларов от Чёрного окрылила нас, она влила в нас порцию свежей крови.

В убогом многоквартирном доме, населённом сплошь выходцами из Восточной Европы, мы сняли однокомнатный апартамент. На каждом этаже кучно жили представители какой-нибудь одной национальности из Восточного блока: поляки и русские занимали верхние этажи, чехи, словаки и болгары жили на нижних. Но у нас, по крайней мере, открывался прекрасный вид из окна на деловой центр Виннипега.

Агнес устроилась работать к польскому мяснику, у которого Чёрный закупал все колбасные изделия. За пять долларов в час она стояла за прилавком и продавала мясо.

Внезапно и у Джимми оказалось дел по горло. Он работал над своими заметками, вскакивал из постели в самую рань и брал у соседей газеты с объявлениями. Однако я заметил, что страницы, где печатались предложения о найме на работу, так и отправлялись в мусоропровод непрочитанными. Он интересовался только подержанными музыкальными инструментами, синтезаторами, электрогитарами и усилителями. Он вооружился английским словарём и выписывал из объявлений множество телефонных номеров. Что-то новое и неслыханное разворачивалось в его диком воображении. Снова всё кругом полыхало огнем, только у этого пожара не было названия, это была пока идея, о которой я лишь смутно догадывался: неужто он собрался сколотить музыкальную группу, чтобы играть на танцах, неужто он снова хотел выступать, и, может быть, даже со мной?

Наша квартира обходилась нам в двести пятьдесят долларов в месяц, но и это было для нас слишком дорого. Я не мог спокойно смотреть, как Агнес гробится у мясника по десять бесконечных часов в день. Я шёл на улицу, оставляя моего дядю в квартире одного с его ежедневными газетами, объявлениями и усилителями, и в каждом магазине, мимо которого проходил, спрашивал, нет ли у них для меня работы.

Наконец мне удалось устроиться в «Тако Белл».

Кроме меня, там работали молоденькие пуэрториканки, которым приходилось выслушивать от их мужчин в застиранных гавайских рубашках упрёки, что они приносят в дом слишком мало денег. За четыре доллара в час я драил полы, мыл столы и выдавал заказы.

Джимми по-прежнему превращал ночь в день, а нам с Агнес ставил будильник, чтобы мы не опоздали на работу.

— Если дела и дальше так пойдут, мы заработаем денег до чёрта! — говорил он. — Кроме того, я готовлю одно великое дело!

Через две недели мы с Агнес принесли в дом наши первые чеки. Нам пришлось зажимать уши — такой в квартире стоял гром. Джимми с раскрытым ртом долбил по клавишам синтезатора, вывалив язык, его жёлтые от никотина пальцы блестели. Он снова был человек! Он снова был музыкант!

— Да, Теофил, ты должен ставить перед собой высокие цели, как я, например, — заявил он. — В то время как ты целыми днями не показываешься дома, я тут работаю над нашей музыкальной карьерой. Кураж, Теофил, кураж! Ты хоть знаешь вообще, что это значит?

Мой дядя потратил на музыкальные инструменты наши последние деньги, оставшиеся от Чёрного. Агнес была вне себя, но зато я наконец стал обладателем электрогитары.

— А вы знаете, как будет называться моя новая группа? — спросил он. — «Блэк из уайт»!

Ко всему тому, что Джимми замышлял в музыке, у меня не лежала душа Он больше всего любил хиты Джонни Кэша и «Червоны гитары», которых в шестидесятые годы называли «Битлз из Вайхзеля». Но то, что из музыки этих суперзвёзд получалось на его синтезаторе, звучало как караоке; моя электрогитара защищалась всеми средствами, струны были острые, как нож, и подушечки моих пальцев распухали, когда мне приходилось играть эти монотонные ритмы.

Я хотел звучать как Дэвид Гилмор — холодно и горячо в каждом ударе по струнам, мне хотелось в точности повторить его песни, да так, чтобы ни одна душа не смогла отличить мою версию от оригинала.

А вместо этого мне пришлось бессчетное число вечеров потратить с Джимми на то, чтобы перепробовать все возможные танцевальные ритмы его «Ямахи»: марши, вальсы, танго, босса нова, румбу, самбу, кантри, блюз, диско-1 и диско-2, рок-бит слоу и рок-бит фэст.

Он говорил:

— Левой рукой я жму на две клавиши, потом беру септаккорд и сразу же бас и к нему весь сопроводительный оркестр; правой я играю только соло, мелодию — проще не бывает!

Мы репетировали самое меньшее трижды в неделю, и возмущение наших соседей нарастало, начались ссоры с ними, в первую очередь с русскими. Мы были как одержимые, мы хотели стать лучшей польской танцевальной капеллой, какую только видела когда-нибудь Америка: «Блэк из уайт» должно быть у всех на устах.

Я написал несколько рок-песен и попытался вместе с Агнес перевести на наш родной язык тексты из «Uncle Meat» Фрэнка Заппы: мне казалось, что они лучше всего подходят к моей музыке, — там тоже забивают свиней, как в Ротфлисе, слышно, как трещат кости и рвутся аорты, — настоящая жизнь!

Лишь несколько месяцев спустя после нашего приезда в Виннипег мои песни наконец были готовы. Мне даже удалось убедить дядю, что мы могли бы играть и мою новую музыку. А за это я должен был взять обязательство никогда больше не обижать господина Ямаху, который, по словам Джимми, избавил нас от колоссальной работы, потому что благодаря ему мы могли обойтись без ударника и без басиста, нам никого не приходилось просить о помощи.

— В «Ямахе» есть один микрочип, на котором записаны все музыканты мира, — объяснял Джимми, — ты нажимаешь на кнопку — и вот ты уже знаменитый басист!

Он также считал, что я должен брать пример с многочисленных кантри-музыкантов и сокращать соло моей гитары, я должен перестать подражать моим любимым Шаке и Пейджу, или как их там всех зовут, потому что они ничем не лучше старых баб, этих плаксивых кликуш, которые так жутко поют на воскресных мессах в Ротфлисе, что барабанные перепонки у людей всякий раз сползают в штаны.

Введение моего нового материала в программу проходило, как ни удивительно, без сучка без задоринки.

— Ну да, покажи наконец, на что ты способен! — сказал Джимми.

Перед тем как спеть ему первую песню, я чувствовал себя очень неуверенно, но Агнес подбодрила меня поцелуем и сказала, что хоть я и не гений, но, наверное, смог бы зарабатывать моей музыкой, — и она на самом деле так считала.

— От поцелуев песни лучше не становятся! — заявил Джимми. — Итак, давай-ка послушаем, что ты там намастрячил. Надеюсь, я не оглохну от твоего шкрябанья на гитаре!

Мой страх, безумный страх ошибиться, связывал во мне гения по рукам и ногам. Но я играл и пел как профи, это было моё первое настоящее выступление, с каждой нотой я овладевал публикой всё увереннее и держал её под контролем. Я был самый прожорливый лев всех времён. Этот лев кричал: «Сейчас вы будете смеяться, а вот сейчас вы опечалитесь, а теперь, пожалуйста, полная тишина!»

Я выдержал этот экзамен, не осрамился, из меня получится хороший кантри-гитарист, засвидетельствовал мой дядя, и я был горд, потому что он не какой-нибудь приблудный уличный музыкант. В1967 году — когда я только родился, — он был, по крайней мере, лучший басовый гитарист из молодых и перспективных в Польской Народной Республике; он имел право судить, есть в ком-то зёрнышко таланта или нет. Ему нравились даже тексты Фрэнка Заппы, поскольку они воспевали нашу новую родину; он говорил, что Шока большой патриот, а с любовью к родине шутить нельзя, поскольку на первом месте стоит любовь к своей родине, и только потом можно побеспокоиться о женщинах и детях.