Пардес - Дэвид Хоупен

ее высокой стройной подруги в вязаном белом бикини живот был отчего-то темнее лица, выглядело это нелепо. София запрокинула голову, уставилась на небо в пятнах облаков. Солнце ускользнуло.

– Кстати, это Реми, – сказала София. – Реми, это… Аарон.

– Ари, – поправил я, уязвленный тем, что она забыла мое имя. – Ари Иден.

– Ари. Он недавно переехал и любит “Гамлета”.

– Любит галеты? – озадаченно переспросила Реми.

– Что? Нет, – ответил я. – “Гамлета”.

Реми понимающе улыбнулась и вновь уткнулась в смартфон.

– Рад познакомиться, – добавил я.

Реми махнула на храпящего Оливера:

– Накурился и отрубился?

– Ну, он…

– Да я в курсе. Я потому его и бросила. – Реми опустила телефон. – Что еще ждать от парня. Парень, он и есть парень.

Ноах, Ребекка и Амир вышли из воды. Тут же грянул гром.

– Поскакали. – Амир принялся собирать полотенца.

– Разбудим его? – спросила Реми. Грудь Оливера мерно поднималась и опускалась.

– Я бы бросил его тут как нефиг делать, – сказал Амир. – Подумаешь, дождик. – Небо на западе расколол разряд. – Ну ладно. И молния чуток.

Ноах потряс Оливера. Тот сонно потер глаза.

– Реми? – спросил он с прежней легкой улыбкой. – Как приятно проснуться и увидеть твое лицо. Как провела лето, куколка?

– Божественно, – ответила Реми, – а ты?

Оливер встал, накинул винтажную футболку с Алонзо Моурнингом[73].

– По-всякому.

– Ясно.

– Ты вроде в Лондон ездила?

– В Париж. – Реми увлеченно набирала сообщение.

Я решил не упоминать, что ездил за границу всего один раз – в Иерусалим на похороны деда по отцу.

Оливер свернул полотенце.

– Любишь Париж?

– И я не одна такая.

Оливер потянулся.

– Ясно.

Снова громыхнуло, заморосил прохладный летний дождик. Мы поспешили к парковке – девушки впереди, Оливер ковылял сзади. София с Реми запрыгнули в красный “порше”, мы сели в “ауди” Ноаха. Я едва не рассмеялся от нелепости этой сцены: два спортивных автомобиля, каждый дороже моего дома, богатенькие чужаки, за ними тащусь я в талесе поверх футболки, мы убегаем с пляжа, с настоящего пляжа.

– Как тебе Рем? – спросил меня Оливер, когда мы сели в машину.

– Ну… – Я не знал, что ответить, мне ведь уже сказали, что Реми его бывшая девушка.

– Да ладно, не стесняйся, – он откинулся на сиденье у окна и приготовился вновь уснуть, – она богиня.

Амир засмеялся:

– Ты облажался, Оливер. Ты это понимаешь?

Оливер закрыл глаза:

– Угу.

– У ее отца денег немерено, – продолжал Амир. – Он разбогател на биотехнологиях и теперь вот на крипте. Его постоянно показывают по CNBC.

– Крипта, доткомы, голландские тюльпаны. Спекуляции все это. Пузыри, которые того и гляди лопнут, – полусонно пробормотал Оливер. – Дерьмо для нуворишей. Не настоящие деньги.

Мимо нас под дождем пролетел “порше”. Ноах припустил следом, перестраиваясь из полосы в полосу.

Прижавшись лицом к окну, я смотрел на слепой флоридский дождь, на гиперреалистичные отражения лиц в небе.

* * *

Тот первый шаббат прошел спокойно. За ужином мы обсуждали парашат[74]:

– Шофтим[75] учит нас, как выбирать царя, – зажмурясь и чуть раскачиваясь, произнес отец певуче, словно читал Тору, – но зачем нам вообще нужен царь?

– Чтобы быть как соседи. – Мать разложила по тарелкам гефилте фиш[76]. – Чтобы не отличаться от других.

Отец поднял указательный палец:

– Забывать, кто мы, – большой грех.

После ужина мы с отцом занимались, мать читала на диване и довольно поглядывала на нас. Назавтра мы проснулись в семь, сходили на миньян (отец предпочитал молиться рано, когда мозг еще не проснулся и прочие посетители шула еще спят), вернулись домой и молча позавтракали. Потом прочли биркат ха-мазон[77], немного попели – я терпеть не мог шаббатнего пения, но все равно из смутного чувства долга время от времени принимался подтягивать, – и сонные родители ушли к себе в комнату подремать, я же улегся на диване в гостиной.

В детстве мне периодически снился один и тот же страшный сон. Я стою у входа в пещеру, перекатываю туда-сюда валун. Камень скрежещет о землю, и этот звук действует мне на нервы, меня тошнит, бросает то в жар, то в холод. Я ненавидел эти сны, боялся, что они следствие некоей комбинации телесных и психосоматических цитокинов – недоумевающих белочков, которым поручено уничтожить инфекцию, хотя ни тело мое, ни мозг о ней не подозревают. Но самым невыносимым симптомом было ощущение, будто я застыл во времени. Движения теряли четкость, мысли текли слишком медленно, звуки слышались глухо, точно из-под воды. Стоило мне на шиуре по Гемаре или во время поездки на велосипеде вспомнить эти сны, и я снова чувствовал себя так, словно застрял во времени, бледнел и покрывался липким потом.

Мне было лет тринадцать, когда эти сны – вероятно, следствие препубертатных мигреней – прекратились. И все равно я не раз ощущал, что время вновь ползет нестерпимо медленно. Мать так толком и не поняла, что я имел в виду, ей казалось, я в одночасье превратился из мальчика в задумчивого молодого человека, и она не успела привыкнуть к мысли, что ее единственный сын вот-вот уедет из дома. Шаббат служил нам обоим противоядием. Для матери он притормаживал время, давал передышку, возможность подумать. Для меня шаббат восстанавливал равновесие. Мы ходили в шул, мы ели вместе, мы пели, и на двадцать пять размеренных часов время обретало более выносимую скорость. Я же в детстве любил шаббат не за то, за что его любит Эрих Фромм и большинство евреев, а ровно за противоположное: раз в неделю мне выпадала возможность не уничтожить время, но счастливо вернуться в его оковы.

После хавдалы[78] – мать подняла свечу над головою, отец окунул пальцы в вино, потом сунул их в карманы, потер за ушами – мне позвонили. Родители Оливера укатили в Хэмптонс, а это значит, что Оливер устраивает вечеринку. Приду ли я? Я согласился. Вот и хорошо, сказал Ноах, нам нужен трезвый водитель. Мною хотели воспользоваться, но я все равно был польщен, что меня пригласили. Да и к тому же рассудил, что раз я за рулем, не придется выдумывать причину, почему не пью. Это и так ясно.

Я переодевался, когда ко мне постучал отец. Оглядел меня с головы до ног и нахмурился.

– Ты куда-то собрался?

– Да.

– В этой футболке?

Я сменил белую рубашку с длинным рукавом на темно-синее поло. Я истосковался по цвету и устал от ехидных замечаний по поводу моего черно-белого наряда.

– Я же к Оливеру, – пожал я плечами с деланым безразличием.

– К кому?

– К Оливеру Беллоу.

– Это тот, который тогда был на шахрите?

– Нет. Другой.

– Но фамилия знакомая.

– Как у писателя.

– Что?

– Ничего.

Он примолк, щелкнул пальцами.

– Беллоу. В шуле только