Искажение - Герман Канабеев

– Гореть, – старуха дернула внука за руку.

– Ну, ба!

Горчинский никак не мог понять, что за тряпка на старухе. То ли ветхое платье старее, чем она сама, мятое и бесцветное с еле различимыми контурами каких-то ромашек, то ли вообще ночная рубашка. С седыми распущенными волосами она смахивала на персонажа низкобюджетного хоррора.

Бабка и внук спустились в метро. Горчинский следовал за ними и, несмотря на отвращение, не мог отвести взгляд он ног старухи – той части, что не скрывало тряпье. Так бывает, когда смотришь на дохлого голубя или кошку на дороге, мешанина чувств: и жалость, и страх из-за откровенности смерти, и омерзение, и любопытство. Синие тугие вены будто были не под кожей, а поверх, Горчинскому казалось, что он видит, как по ним бежит холодная и густая от усталости лет кровь. На вид старуха была, как и полагается, сухой и хрупкой, словно доисторическая глиняная посудина, зато ноги выглядели сильными. Только в них сила и осталась, и теперь они несли ее неведомо куда – может, в последний раз, может, их силы еще хватит на обратную дорогу.

Поезд, в который зашли старуха с внуком и Горчинский, оказался одним из тех редких старых поездов, что почти невозможно поймать: где можно слышать грохот железа колес о железо полотна, где в открытые форточки врывается выдавленный из тоннеля массой поезда воздух с особенным запахом подземки – купаж из пыли, грязи и креозота, которым пропитывают шпалы. Старуха с внуком вышли на станции метро «Курская» и отправились к железной дороге. Они сразу уменьшились в масштабах вокзала, и Горчинский чуть было не потерял их из виду.

В электричке до Фрязево Горчинский уселся напротив и вперился в телефон, воткнув в уши наушники, показывая всем видом, что совершенно не интересуется своими попутчиками. Около двадцати минут они ехали молча. Старуха задумчиво смотрела в окно. Наконец, когда электричка проехала станцию Реутов, внук спросил:

– Ба, а гореть больно?

– Жить больней, куда уж больней, поверь мне, – ответила старуха.

– Гореть обязательно?

– Обязательно!

– А почему? – мальчик украдкой поковырялся в носу и посмотрел на Горчинского.

– Потому что нечего нищету плодить!

– Это как?

– Да вот так. Нарожают, а человек потом мучайся. Вот я что наделала? Вроде живи себе как-нибудь. Тяжело, да, но тяжело только мне, нет же – родила. Нищету наплодила. Маму твою родила. А она тебя, нехитрое же дело – нищету плодить. Вся жизнь – работа, работа, работа и для смысла какого-нибудь работа эта? Нет, только чтобы пожрать и есть работа.

– Ба, я не понимаю.

– А тебе и понимать не надо. Гореть, и все тут.

Оказалось, гроза не закончилась. Она спряталась за одной из московских высоток и, как только электричка отошла от вокзала, побежала за ней. Она поспешала за ней все это время и настигла, когда та вползала на платформу станции Заря. Замерла ненадолго, переводя дыхание и собираясь с силами, и как только электричка тронулась, набросилась сначала на нее, а затем и на весь видимый мир. Дождь хлестал по крышам вагонов с такой силой и остервенением, будто хотел пробить насквозь своими серебряными стрелами, превратить в дуршлаг. Не справившись с электричкой, гроза заменила во всем мире воздух водой. За окном деревья склонили головы до самой земли. Некоторым непокорным головы поразбивало молниями. И когда, казалось, наступил конец времен, и ничто и никогда уже не будет прежним – не заблестит солнце, не отступит вода, а ветер станет только крепчать, молнии будут бить все точнее и точнее, бросят колотить деревья и примутся за людей, – гроза прекратилась. Схлопнулась так резко, словно бог устал от шума и долбанул в ладоши. В электричке сразу стало душно, и Горчинский увидел, что старуха засобиралась к выходу.

Толпа спустилась с платформы и почти в полном составе выстроилась в очередь перед небольшим магазином с баннером – «Продукты». Получив заветное, люди перепрыгивали через лужи, оставленные дождем, кто-то, отчаявшись, смело шлепал прямо по ним. Город понемногу откусывал от очереди, небольшими кусочками, прятал в своей утробе людей.

Старуха жила в двухэтажном деревянном доме на два подъезда, такие называют бараками, на первом этаже. Горчинский и не думал, что подобное еще существует. Кособокий, уставший и обкусанный по углам, этот дом не только существовал, он был полон жизнью так, как бывает полон жизнью подгнивающий на жаре труп. Горчинский заметил несколько пластиковых окон, нелепо и неуместно сверкающих белизной рам на фоне сине-зеленого фасада. «Удивительно, насколько оптимистично настроенными могут быть люди. Совсем не унывают. Эти окна стоят больше, чем весь дом. Он может сложиться от крепкого порыва ветра или сам по себе от дряхлости. Но они в него верят. Вон даже спутниковые тарелки торчат», – подумал Горчинский.

Старуха с внуком зашли в подъезд. Через минуту в одном из окон первого этажа зажегся свет. Занавесок на окнах не было. Вся кухня, где старуха из мятого пакета «Пятерочка» выложила на стол пачку чая и кулек с печеньем, просматривалась насквозь. Через некоторое время старуха вышла из подъезда с зеленым пластиковым ведром в руках, зашла за угол и выплеснула содержимое. Несмотря на то что Горчинский стоял поодаль, до него донесся резкий запах настоявшихся за день фекалий.

Когда бабка вернулась, на кухню вошла женщина помоложе с крашенными в светлый волосами. Нельзя было не заметить их общего сходства, и Горчинский справедливо решил, что это дочь старухи. Она что-то говорила, уперев руки в бока, и Горчинскому показалось, что она сейчас похожа на не в меру разжиревшую кобру. Бабка что-то отвечала, и Горчинский был раздосадован тем, что не может слышать разговора. Старуха подскочила к дочери, схватила за волосы и дернула с такой силой, что та повалилась на пол. Пацан, сидевший на стуле за столом и пытавшийся развязать кулек с печеньем, бросился на подмогу матери, но получил оплеуху и тоже оказался на полу.

Горчинский посмотрел расписание электричек в приложении на телефоне и поспешил на станцию. Электричка уходила через двадцать минут. Дома он кинул в рюкзак дальнобойную камеру со встроенной прослушкой по лазерному лучу. Горчинский еще успевал добраться обратно и вернуться в Москву на последней электричке. На месте он закрепил камеру на ближайшем дереве так, чтобы она могла смотреть на оба окна квартиры старухи. Горчинский проверил звук, лазер снял вибрации стекла, в квартире бормотал телевизор. Проверил ночную съемку и, убедившись, что все работает, поспешил на станцию, боясь не успеть на электричку.

Горчинский запрыгнул в вагон в последний момент и никак не мог отдышаться. В вагоне кроме Горчинского был только один пассажир. Мужчина сидел в самом начале, и Горчинский видел только его бритый в ноль затылок. Горчинский достал телефон и вошел в систему. Старуха с дочерью пили чай за столом на кухне. Казалось, между ними и не было никакой ссоры. Он приблизил картинку. Старуха ловко прихлопнула ладонью таракана, вздумавшего пробежаться по столу, и щелчком скинула на пол.

– Что молчишь? – спросила старуха.