Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память - Юрий Невский

Она замерла с книжкой на самой последней лестничной жердочке, погрузившись в увлекательное чтение. Не замечала ничего вокруг; время словно по странной траектории обтекало ее затерянный книжный остров. И вдруг в тишине ей почудилось прерывистое дыхание. Что это? Шепот страниц? Блуждающие голоса тысячи героев? Да что угодно здесь может послышаться! Под потолком совсем душно, сгущается книжная пыль, вот и закружилась голова. И пообедала она… когда это было? Перехватила в буфете стакан сока и две булочки. А уж это полноценной едой никак не назовешь! Рядом люминесцентная лампа гудит назойливо и однообразно, льет свой мертвенный свет. К тому же, здесь, у противоположной входной двери стены, проходит жестяной вентиляционный короб. Эта вытяжка – откуда она идет, из мастерских? Охватывает весь этаж, пронизывает всю школу? Словно ветер воет в этой трубе! Да и вообще… у нее такое чувство… она здесь не одна… Кто-то незримо присутствует, будто прокалывает ненавидящим взглядом с ног до головы. Хорошо, она в брюках… а то на лестнице с голыми коленками было бы совсем неуютно.

Когда медленно повернула голову, увидела его. Он стоял рядом. Безумный блеск глаз, близкий запах отвратительного перегара

рабочий сцены Геннадий

ведь это он забросил ее в жаркую топку Емелиной печки, с ним она неслась к чему-то трагическому, неизбежному! С тех пор у нее этот жар, предчувствие всепоглощающего пламени, ослепительно-яркого света. И пламенеющий диск солнца, символизирующий Русь, занимался на заднике у нее за спиной. И театральный люд в то время умилялся, тормошил ее и тетешкал… ах, какая девчушечка… ах, какая Весняночка! Она же с ужасом ступала по живому мосту ладоней, сердце вот-вот оборвется, она будет втянута во мглу безумия, в пасть к тому чудовищу… тысячеголовому, многоглазому, что опаляет своим дыханием, подстерегает за пределом освещенного круга и теплых человеческих рук! Надо было тогда, в детстве, поджечь дурацкий театр. А дедушку предупредить, чтобы не приходил в этот день. По крайней мере, меньше бы дышал этой отравой… лаками, растворителем, синтетическим клеем и сухими красками

а если это опять то видение

она медленно падала, словно опускалась под куполом парашюта, сотканного из огненных прядей ярко-огнистой бороды, рыжих косм, взора с грозовым отблеском просквозивших молний. Резко очерченный волевой рот. Арийская линия носа. Открытые обводы лба. Да это он… Зигфрид!

Замороженные кисти рябины, снег.

Фантастический сад… Двое его охранников с иссиня-вымерзшими оскалами. Отто и Ульбрихт, немецкие альпинисты. Их воинские медальоны выдернуты, брошены поверх одежды. Они застрелены с близкого расстояния, смерть настигла неожиданно. Затем тот, кто убил их, придал коченеющим трупам подобающий вид: усадил, прислонив к выступающим валунам. Тесный каменный мешок стал дли них склепом… Здесь же брошен пистолет – не то потерян, не то оставлен за ненадобностью.

Когда-то, пробираясь темным проходом за задником, она, возможно, вдруг вышла незаметно на сцену, увидела приготовление к новому спектаклю, незаконченные декорации… Два манекена, завернутые в блестящую пленку, полусидят, привалившись к выступающим, из раскрашенной фанеры, «валунам». Но что это была за бутафория, какой готовился спектакль, да и был ли такой? У дедушки теперь не спросишь. Ведь у него была астма… Та золотая пыльца, осыпавшаяся с красивых фей, сгубила его. А еще дым бесчисленных сигарет, когда он курил. Взвесь от гуаши и клея. Испарения лаков, красок, что осели на легких

но откуда

откуда у рабочего сцены Геннадия это грязно-серое кепи, напяленное на глаза? На кепи задвинуты нелепые очки, круглые, черные, на фиксирующем ремешке; сбоку защитные кожаные полукружья. И почему у него на шее пистолет-пулемет МР38? Трехсекционные подсумки с магазинами к нему укреплены на обычном форменном ремне черной кожи. Имеется пистолет Р38 в кобуре.

К тому же он с лыжами и лыжными палками (а уж лыжи и лыжные палки он бы никак не смог протащить в ее сны).

[Серый человек]

О нем знают и родители, и администрация, и в РОНО, и в Наробразе, и предприятие-шефы… Но знать-то знают, в том и беда, что изничтожить, вытравить его никак невозможно! Так и плесень ползет по стенам серо-буро-малиновым цветением, пробивается сквозь любую покраску, что с ней ни делай. Остается лишь выжечь паяльной лампой. Начальник «секретки» звонил, требовал, угрожал лишить квартальной премии, очереди на квартиру, снять с Доски почета! Но что он сделает? Еще прислали в помощь по разнарядке Серегу, он легкотрудник по какой-то группе, совсем больной человек (видно, избавиться решили).

Но Серега, малый сообразительный, он сразу выдал:

– Да что мараковать, есть же Красный уголок? Так перекрасить его в серый! Этот, короче, серый мужик, сразу и прибежит… Тут его ласты и приклеятся. И все дела.

Он уже думал об этом, но как на это посмотрит секретчик? Пожертвовать Красным уголком? Да и что решат там, наверху? В парткоме? Но все согласовали, дали добро. Привезли, сгрузили в вестибюле две бочки отличной серой краски (достали на военном предприятии). Они с Серегой стали красить. Они красили Красный уголок, широким размахом кистей уничтожая алое жаркое полыхание – превращая все в серые будни. Потолки высокие, пришлось соорудить помост, нарастить обломками досок, что остались в спортзале от «черных дуболомов». Начали красить днем, но и к полуночи не успевали закончить. А завтра понедельник, надо сдать Приемной комиссии.

Серега красил внизу – а он наверху, на помосте. По мере того, как заканчивалась краска в ведре, состояние Сергея становилось все более нервным. Все чаще присаживался, беспрестанно курил. Краски точно не хватит: кому-то придется идти в ночь, в самые недра школы… Да еще вскрыть новую бочку – одна уже полностью закончилась – наполнить ведро и принести. Где-то в глубине школы завыла сигнализация. Встревоженные лягушки, будто их кто взбудоражил, закатили неурочный концерт. Но тут же все смолкло, как отрезало.

– Не дрейфь, Серега! – кричал сверху своему напарнику. – Скоро все кончится! – подбадривал из-под самого потолка.

И краска закончилась. Не осталось и на донышке ведра.

– А… что я-то? н-нет, почему именно я? – Серегу охватило какое-то нервное заикание.

– Иди и принеси краску! – рявкнул он, опуская с помоста ведро. – Сюда же не заберешься с полным, а ты мне подашь потом.

Серега тяжко и обреченно вздохнул, лицо его побледнело, губы тряслись. Неуверенно добрел до двери, приоткрыл ее, заглянул во тьму:

– Да все же как-то… кто его знает?

– Давай смелее! Туда и обратно. Быстро.

Наконец он обреченно ушел в безмолвие, на первый этаж, в недра школы… Исчез с ведром в черноте дверного проема, как в колодце, где стояла черная школьная вода.

Какое-то мгновение его не было.

Целую вечность его не было.

И вдруг зловещую тишину прорезал душераздирающий крик – он нарастал! Послышался грохот чего-то падающего, приближающийся топот, дверь распахнулась… В изнеможении хватаясь за косяк, Серега дышал запаленно, с натужными хрипами, будто за ним гналась целая орда дьяволов ночи. Глаза безумно блуждали, рот ощерился в оскале.