Проклятие Ивана Грозного и его сына Ивана - Юлия Алейникова

– Да что вы? Это замечательно! Сергею Леонидовичу очень повезло, что у него такие коллеги. И знаете что? Я тоже займусь этим вопросом. Картина кисти Репина не должна покинуть пределы нашей Родины! Мы вместе будем искать картину! Я сегодня же встречусь с хозяевами картины и выясню, кто мог это сделать, наверняка они слишком много о ней говорили в неподходящей компании. И вот результат. Владельцам подобных ценностей стоит быть осторожней.

С последним заявлением Варя не могла не согласиться. И с удовольствием обменялась с Зелинским телефонами.

– А по вашему мнению, картина действительно принадлежит кисти Репина? – записав Зелинского в «свои», спросила Варя.

– Безусловно. Хотя я и не специалист, но и ваш коллега пришел к тому же мнению. После первого знакомства с полотном я специально пролистал кое-какую литературу и пришел к выводу, что это пропавший после революции портрет Гаршина, который Репин использовал в дальнейшем для работы над образом царевича Ивана, – с обычной, вероятно, для него горячностью поведал Зелинский. Он вообще, как все нервные люди, отличался повышенной эмоциональностью. Но Варе он все же понравился.

Была в нем некая незащищенность, утонченная интеллигентность и чистота души. Хотя излишняя нервозность пугала. Эх, попить бы ему валерьяночки, полечиться в санатории для нервных больных, может, на иглоукалывание походить, размышляла она, рассматривая своего нового знакомого, и цены бы ему не было. Еще бы и личную жизнь устроил. Варя отчего-то была уверена, что Андрей Валентинович не женат.

Ведь симпатичный мужик по большому счету, продолжала рассуждать Варя. И высокий, и лицо приятное, и плечи широкие. Мускулатуры, конечно, нет, но это дело поправимое, да и вообще, не главное. Главное – интеллект и характер. А они как раз есть.

Да, такой украсть точно не мог. Как это и ни печально для Вариного расследования.

Расстались они с Зелинским почти друзьями. Прощаясь, тот даже осмелился робко поинтересоваться, не является ли Варя родственницей Николая Павловича. Является, призналась Варя и с удовольствием отметила уважительный блеск в глазах собеседника.

Удивительно, за последние несколько дней она без всякой видимой причины несколько раз упоминала о своем семействе и всякий раз без негативных последствий. «Может, еще и не придется фамилию менять?» – неуверенно, с удивлением подумала Варя.

Июль 1895 г.

Небольшая, уютная дача с двумя террасами и зеленым мезонином, которую сняли на лето Ковалевы и у которых с начала июня гостила Елизавета Николаевна Савелова, раскинулась в тени старого, заросшего тонкой мягкой осокой сада. В распахнутые окна дома освежающими, теплыми, душистыми волнами вливался свежий ветерок с реки, трепал белоснежные кружевные занавески. Источали сладостный аромат садовые лилии, пионы яркими мохнатыми шапками кивали благодарно ветру. Жужжали мухи, носились деловитые пчелы, мохнатые тяжеловесные шмели реяли неторопливо над клумбами, заботливо разбитыми возле дома Лидией Николаевной, младшей сестрой Елизаветы Николаевны, степенной матерью большого многолюдного семейства. Ее супруг, инженер Ковалев, приехавший в конце недели навестить свое семейство, сидел в плетеном кресле под яблоней в одной легкой рубашке и дремал, прикрывшись газетой. Дети с няней и гувернанткой унеслись на речку, Лидия Николаевна хлопотала по хозяйству, а Елизавета Николаевна с сачком охотилась на бабочек на раскинувшемся за домом пестром, многоцветном лугу.

Ленивое жаркое марево заволокло собой струящиеся от зноя просторы, мирный покой окутывал каждую травинку на лугу, каждый листик старого сада, и, казалось, ничто не в состоянии нарушить эту божественную безмятежность.

Вечером пили чай на террасе, потом играли в фанты и дружно смеялись над маленькой Верочкой, со всей детской серьезностью исполнявшей испанский танец. Потом зашли соседи, снова пили чай, пели. Лидия Николаевна музицировала. Разошлись поздно.

Елизавета Николаевна, занимавшая угловую комнату, выходящую окнами на луг, быстро разделась и, едва коснувшись подушки, мгновенно заснула сладостным безмятежным сном, какой дарит приятная дневная усталость после счастливо проведенного дня.

Из сладкого царства Морфея ее вырвал резкий, пронзительный, полный ужаса крик, разорвавший в клочья покой и тишину летней ночи. И непонятно было, кто кричал, мужчина или женщина.

В комнате царила непроглядная густая тьма, и Елизавета Николаевна дрожащими от страха руками долго, панически-судорожно, бестолково шарила по прикроватному столику в поисках спичек, с ужасом прислушиваясь к чьему-то хриплому прерывистому дыханию в комнате, сопровождаемому не то стонами, не то всхлипами. К счастью, на этот крик сбежались все домашние. И пока Елизавета Николаевна, все еще сидя в постели, с бешено стучащим сердцем, пыталась отыскать спички, на пороге ее комнаты со свечой в руке уже стояли Виктор Владимирович с Лидией Николаевной, кухарка, горничная, бледная как полотно, гувернантка, пытающаяся отправить прочь старшего сына Ковалевых, Владимира, отчаянно рвущегося в комнату, и садовник Семен с вилами наперевес.

Посреди комнаты в слабом, желтом круге света, даваемого единственной горящей свечой, лежал незнакомец.

Загорелый почти до черноты, с кудлатыми, словно свалявшаяся собачья шерсть, черными густыми волосами, крупный, кряжистый, словно корявый, в просторной холщовой рубахе и серых заплатанных штанах, он казался диковатым и весьма опасным. Такие, как он, с кистенями в полночь по глухим дорогам бродят. Но сейчас, лежа посреди слабо освещенной, наполненной людьми комнаты, он выглядел насмерть перепуганным, беспомощным и каким-то жалким.

Елизавета Николаевна оправилась от испуга, зажгла наконец свечу и, накинув халат, села на кровати.

Виктор Владимирович вместе со сторожем попытались допросить разбойника, но тот лишь мычал, таращился на всех полными ужаса бессмысленными глазами и тихо, беззвучно плакал.

Кухарка Параша принесла с кухни и теперь совала ему в руку стакан с водой, а Лидия Николаевна с Виктором Владимировичем перешептывались, не позвать ли доктора. Горничная уговаривала послать за полицией. Гувернантка шептала на ухо юному Владимиру что-то нравоучительное. Незнакомец же лишь дико таращился, жался к ногам кухарки и тихонько подвывал.

Однако доктора приглашать не пришлось. Мужик, отпившись водицы, попросил водки и, выпив без всякой закуски полстакана, окончательно пришел в себя. Краснея, заикаясь и кланяясь, он все косился куда-то на стену, потом попросил дозволения выйти на воздух и уж там наконец поведал о происшествии.

– Прости, барин, – крестясь и кланяясь, пробасил мужик. – Это я от нужды к вам залез. А то б ни в жисть. В город я поехал, баловство, конечно, но больно хотелось деньжат заработать, жениться хочу, – краснея, поделился он сокровенным, – а в хозяйстве братовья без меня и сами справятся. На стройке я работал цельный месяц, денег заплатили хорошо, а Маратка-татарин пристал как клещ, надоть первую получку отметить. Я сперва и не хотел, а все ж пошли в кабак, вот все и спустил в одну ночь, – тяжело вздыхая и утирая нос рукавом, рассказывал мужик. – Он же, антихрист, меня небось и обобрал. А еще я спьяну морду одному та-ак начистил. Наши-то и говорят, беги скорей отсюдова, пока не посадили, а то еще и на каторгу спровадят, если тот-то помрет. Рука у меня больно тяжелая. Ну, я и побег домой, а денег-то нету. Два дня не жравши, – еще раз тяжело и протяжно вздохнул мужик, а Елизавета Николаевна, завороженно глядя на его огромные кулаки, вдруг отчего-то вспомнила, что он только что выпил целый стакан водки и не закусил. – Вот сегодня пробираюсь мимо вашей дачи, и так у вас тут хорошо, душевно поют… И пирогами пахнет с черникой, – тоскливо ссутулившись, говорил страдалец. – Дождусь, думаю, ночи, заберусь потихоньку, хоть пирога стащу, а повезет, так, может, и пару рубликов. Простите уж Христа ради. От нужды это все.