Кризис психоанализа - Эрих Фромм

Конечно, эти указания на связи между теорией и ее социальными детерминантами не говорят о том, что теория ложна; однако при внимательной проверке данных клинических исследований теория Фрейда не подтверждается. В настоящем контексте я не могу этого обсуждать, но несколько психоаналитиков (особенно Карен Хорни в своей новаторской работе) представили клинические данные по этой теме, противоречащие гипотезам Фрейда. Обобщая, можно сказать просто: в этой части фрейдовская теория, будучи как и везде образной и увлекательно-логичной, выглядит минимально достоверной, вероятно, потому, что Фрейд был до мозга костей пропитан своим патриархальным предрассудком.

Фрейдовское изображение ребенка – совсем иное дело. Ребенок, подобно женщине, на протяжении всей истории был объектом угнетения и эксплуатации со стороны отца. Он был, подобно рабу и жене, собственностью мужчины-отца, который «даровал» ему жизнь и мог делать с нею все, что пожелает, – деспотично и невозбранно, как со всей собственностью. (Обычай жертвоприношения детей, некогда распространенный в мире, – одно из многочисленных проявлений этой зависимости.)

Дети могли защитить себя еще меньше, чем женщины и рабы. Женщины на свой лад вели партизанскую войну против патриархата; рабы много раз восставали. Но вспышки раздражения, отказы от еды, запоры и ночное недержание – не то оружие, которым можно справиться с могущественной системой. Единственным результатом было то, что ребенок вырастал увечным, замкнутым, а часто и злобным взрослым человеком, который мстил своим детям за то, что сотворили с ним.

Господство над детьми выражалось если не в жестоких физических формах, то в психической эксплуатации. Взрослый требовал от ребенка удовлетворения тщеславия и властности, капризов и т. п. Особо важен тот факт, что взрослый не принимал ребенка всерьез. Предполагалось, что у него нет собственной психической жизни; ребенка считали чистым листом, на который взрослый имел право и обязанность нанести текст (еще один вариант «бремени белого человека»). Из этого следовало убеждение, что взрослый может лгать ребенку. Если во лжи взрослому есть хоть какое-то оправдание, то лгать ребенку можно без всяких оправданий, поскольку, кроме всего прочего, ребенок – не полноценное человеческое существо. Тот же принцип действовал при общении со взрослыми, если они были чужаками, врагами, больными, преступниками либо членами низшего и эксплуатируемого класса или племени. В общем, только люди, располагающие властью, имели право требовать, чтобы им не лгали – таков принцип, действовавший на протяжении истории в большинстве сообществ, даже если это не входило в их осознанную идеологию.

Революция в подходе к ребенку, подобно революции в подходе к женщине, началась в XIX веке. Взрослые стали понимать, что ребенок – не чистый лист бумаги, а очень сложное, пытливое, чувствительное и обладающее воображением существо. Одним симптомом нового подхода к ребенку (в деле образования) был метод Монтессори; другим и много более существенным сигналом была теория Фрейда. Он высказал мнение, подтвержденное клиническими данными, что неблагоприятные воздействия в детстве дают самые нежелательные последствия для дальнейшего развития. Фрейд описал специфические, сложные умственные и эмоциональные процессы, идущие в ребенке. Особо он подчеркивал тот факт (которым совершенно пренебрегали), что ребенок – страстное существо с чувственными влечениями и фантазиями, и это придает драматичность его жизни.

В таком радикально новом подходе к ребенку Фрейд пошел еще дальше, предположив, что многие неврозы берут начало в сексуальном соблазнении детей взрослыми, и особенно родителями. С этого момента он стал, можно сказать, борцом против родительской эксплуатации, действующим во имя чистоты и свободы ребенка. Но истоки мышления Фрейда лежали в патриархальной авторитарной системе, и для того, кто помнит об этом, неудивительно, что позже он отказался от этой радикальной позиции. Он нашел, что в некоторых случаях его пациенты проектировали свои инфантильные желания на родителей и что в действительности соблазнения не было. Эти случаи Фрейд обобщил и в соответствии со своей теорией либидо пришел к выводу, что ребенок – маленький преступник и извращенец, который только в процессе развития либидо созревает до состояния «нормального» человеческого существа. Таким образом, Фрейд пришел к картине «греховного ребенка», которая, по мнению некоторых комментаторов, в основном походила на августинский образ ребенка[36].

После этой перемены лозунг Фрейда, если так можно выразиться, стал таким: «ребенок виновен»; влечения ребенка ведут его к конфликтам, которые, если их плохо разрешают, становятся причиной невротических расстройств. Не могу отделаться от подозрения, что при таком повороте воззрений Фрейд руководствовался не клиническими данными, а своей верностью существующему социальному порядку и его авторитетам. Это мнение подкрепляется несколькими обстоятельствами, и прежде всего категоричностью, с которой Фрейд объявил, что воспоминания о родительских соблазнах – фантазии. Разве столь категоричное заявление не противоречит тому факту, что кровосмесительная тяга взрослых к детям вовсе не редкость?

Другая причина предположения, что Фрейд выступал в защиту родителей – трактовка их образов, которую можно найти в опубликованных им историях болезни. С удивлением обнаруживаешь, как Фрейд искажает эти образы и приписывает им качества, явно противоречащие фактам, которые он сам же и представляет. Как я пытался показать на примере истории болезни маленького Ганса[37], Фрейд говорит об отсутствии каких-либо угроз со стороны родителей Ганса, якобы полностью сосредоточенных на благополучии ребенка. Надо было зажмуриться, чтобы не заметить этих угроз. То же можно наблюдать и в других историях болезни.

Мысль о переходе Фрейда от роли адвоката ребенка к роли защитника родителей не напрямую, но подтверждается свидетельством Шандора Ференци, одного из самых опытных и одаренных воображением учеников Фрейда. В последние свои годы Ференци, который всегда был неколебимым сторонником учителя, оказался с ним в тяжелом конфликте. Ференци разрабатывал идеи, отклонявшиеся от фрейдовских в двух важных пунктах, на что Фрейд отреагировал с такой остротой, что отказался пожать руку Ференци при его последнем визите[38]. Одно «отклонение» в данном контексте интересует нас меньше – тезис, что пациент для излечения нуждается не только в объяснениях причин его невроза, но и в любви к психоаналитику (здесь под любовью подразумевается несексуальное чувство). В нашем контексте важнее другое отклонение – утверждение Ференци, что Фрейд был прав в своих первоначальных воззрениях: что взрослые зачастую бывают совратителями детей и дело не всегда в фантазиях, укоренившихся в детях.

Оставляя в стороне важность клинических наблюдений Ференци, надо спросить: почему реакция Фрейда была такой ожесточенной и страстной? Было ли дело в чем-то более существенном, чем клиническая проблема? Не покажется большой натяжкой предположение, что главной причиной была не корректность клинической теории, а отношение к власти. Если правда, что Фрейд отказался от своей исходной радикальной критики родителей – социальной власти – и занял позицию благосклонности к властям, тогда воистину можно предположить, что его реакция шла от амбивалентного отношения к социальной власти. Она была ожесточенной из-за того, что ему напомнили о позиции, с которой он отступил, некоторым образом «предавая» детей.