Блатной конвейер - Кирилл Казанцев

Такие вот легенды ходили о смотрящем.

— А приведи-ка мне, Крючок, нашего друга, — задумчиво произнес Фома, с наслаждением затягиваясь сигаретой.

— Кого это? — быстро вскинулся в собачьей стойке Крючок.

— Как кого? — Фома даже обернулся на своего подручного, а на лице его было полное недоумение. — Да Шмака же! Ты что, забыл, что он землячок мой и кореш по воле? Как ты меня разочаровываешь, Крючок. Не любишь ты меня, не помнишь дорогих мне вещей.

Сказано это было так искренне, что Крючок было поверил. Он даже не удивился бы, если из глаз Фомы потекли бы слезы. Но подручный вора вовремя спохватился, вспомнил, как Фома велел держать Шмака за версту от него.

Когда Крючок вернулся вместе с заспанным Шмаком, Ворчун осторожно вытирал распаренные ноги Фомы махровым полотенцем и натягивал на них две пары носок. Сначала хлопчатобумажные, а сверху толстые шерстяные.

— Что-то ты сторонишься меня в последнее время, Шмак, — сокрушенно сказал Фома, не глядя на вошедших. — То ли я тебя обидел чем, то ли еще чего?

— Ты что, Фома, — удивился Шмак, зябко ежась в одних трусах. — Я к тебе все душой, это ты… не зовешь.

— Это я виноват! Вон как, — закивал Фома и посмотрел в глаза Шмаку своим мягким старческим взглядом. — Забыл я старого корешка, с которым на воле мы… да ладно, чего уж там. Да ты садись, Шмак, садись. Вон табуреточка. А ты, Ворчун… — Фома повернулся к своему «слуге» и выразительно посмотрел на него.

Ворчун беззвучно шевельнул губами, свернул мокрое полотенце и поплелся к выходу. Смотрящий сидел и смотрел на Шмака почти с нежностью. Молчаливая пауза продолжалась недолго. Тихо открылась и закрылась дверь, выпуская Ворчуна. Потом она снова открылась, и в умывальную комнату вошли двое здоровяков, которые все это время торчали возле двери в темноте. Шмак быстро обернулся и посмотрел на их бесстрастные лица. Его лицо побледнело. Шмак облизнул пересохшие губы, и глаза его забегали.

— Как же так получилось-то, Шмак, а? — спросил Фома. — Как это ты сюда попал? Повезло, что ли?

— Фома, я же рассказывал, — торопливо заговорил Шмак, — Магомед подсуетился, чтобы я… того, с тобой в одной зоне оказался. Беспокоился он…

— Беспокоился, значит, — сказал Фома грустно. — И сколько же он бабла впустую в это дело ввалил? Это же надо было сколько человек подмазать, чтобы все срослось.

— Я не при делах, Фома! Я не знаю… сколько.

— А я знаю. Давно я, Шмак, на свете живу, знаю, как такие дела делаются. Значит, ты говоришь, что Магомед обо мне позаботился? Корешка мне подогнал, чтобы свой срок я доматывал не в нужде и тоске, а в окружении близких мне людей. Молодец, Магомед. Только вот я не верю тебе, Шмак, и Магомеду я не верю. Раньше был грех — верил. Только вот раскаиваться я начал.

— Как это, Фома! Да ты что!

— Ты ведь мокрушник, Шмак. — Глаза Фомы вдруг перестали быть по-отечески теплыми. Теперь взгляд его был холодным, равнодушным. — Я тебя при себе и держал потому, что для тебя человека на перо посадить, что соплю с носа смахнуть. Любишь ты это дело и умеешь убивать. Мне рассказывали, что ты точки всякие на теле знаешь. В одну перышком ткнешь, и человек тут же копыта откинет. А в другую ткнешь, так он долго мучиться будет и в муках помрет. Так ведь?

— Ты куда клонишь, Фома?

— Туда и клоню. Туда, милок, куда тебя давно надо было наклонить. Ты не Шмак, ты шмакодявка. Ты думаешь, что со своим Магомедом меня перехитрить сможешь. Вы там решили, что я уже ни на что не годен, что меня списать можно. Ан нет.

Шмак побелел как полотно и опустил голову. Он пытался сглотнуть слюну, но она вдруг стала вязкая, и комок в горле никак не хотел проглатываться.

— Я все расскажу, Фома, — хрипло ответил Шмак. — Не убивай, а? Я ведь и не думал ничего против тебя делать, Магомед меня заставил. Я для вида согласился, а сам думал, что попаду сюда и во всем тебе признаюсь. Разве я мог решиться руку на тебя поднять!

— И думал, и согласился, и больше того — собирался, — возразил Фома. — Если бы хотел, то сразу бы пришел и все мне рассказал как на духу. А я ведь ждал!

— Я приглядеться хотел сначала! А вдруг около тебя еще кто от Магомеда крутится, вдруг он меня проверяет, вдруг я не один такой!

— Один, Шмак, один. Такой ты один. Остальные верные, а ты сукой оказался. Ну, рассказывай, если хочешь, чтобы я тебя простил.

— А простишь, Фома? — Глаза Шмака загорелись надеждой. — Все, как было, расскажу! Простишь?

— Я же сказал, — укоризненно ответил Фома. — Уж про меня грех плохое думать, я своему слову никогда не изменял.

— Магомед, падла, решил тебя подвинуть, сам на твое место захотел! — торопливо стал говорить Шмак. — Он решил, что ты с зоны вернуться не должен. Там теперь непонятно все, многие опасаются, что он с тобой не справится, и выжидают. С Магомедом никто связываться не хочет, боятся. Кто из вас кого повалит, на ту сторону и встанут. Я сам слышал, как говорили. А паханы, тем все равно! Они смотрят, чем дело закончится, да и недолюбливает тебя кое-кто из них, а открыто выступить боятся. Как бы смуты не было, беспредела в городе никто не хочет.

— Вот, значит, как, — усмехнулся Фома. — Ну-ну.

Он с кряхтением поднялся с табурета и подошел к Шмаку. Тот хотел вскочить на ноги, но две тяжелые руки легли ему на плечи. Фома подошел и грустно посмотрел Шмаку в глаза, потом поднял руку и похлопал Шмака по плечу. Тот схватил руку старого вора и попытался ее поцеловать.

— Ну, что ты, дурачок, — грустно рассмеялся Фома, убирая руку. — Я же обещал тебя простить.

— Прощаешь, правда? — расплылся в счастливой улыбке Шмак.

— Конечно! Все-таки дурак ты, Шмак. Раз я обещал простить, то как могу слова не сдержать. Конечно, прощаю, — добавил Фома, направляясь к двери. — Умри прощенным с миром.

Последние слова ударили Шмака как громом. Он настолько не ожидал такого поворота событий, что даже не поверил своим ушам. Две руки, мощные, как тиски, схватили его сзади за голову, вздернули вверх подбородок и рванули вправо. Последняя мысль Шмака была о том, что вымаливать надо было не прощение, а жизнь. Он даже не успел вскрикнуть…

Фома стоял в кабинете начальника колонии, как и положено осужденному, со снятым головным убором. Но в позе старого вора и тем более в позе грузного полковника, который сидел за столом в большом черном кресле, было что-то неуловимо несоответствующее ситуации. То ли зэк стоял слишком свободно, то ли полковник чувствовал себя «не в своей тарелке».

— И что мне теперь с этим делать? — покусывая красные полные губы, спросил полковник. — Что-то ты, Фома, совсем у меня распоясался, жмурики вокруг тебя стали собираться.

— Сам он, Михаил Дмитриевич, повесился, — с нахальной улыбкой ответил Фома. — Счеты с жизнью решил свести, не справился. Вы же знаете, как у них, у уголовников, бывает. Вроде жил, пыжился, а потом раз — сломалось что-то в человеке.