Ученик лоцмана - Борис Борисович Батыршин

То, которым воспользовалась моя спутница, было отлито из тёмной, почти чёрной бронзы, а утолщение, играющее роль собственно, молотка, имело вид гребнястой драконьей головы, вцепившейся оскаленными длинными клыками в собственный хвост. Этой головой она и нанесла подряд три удара, которые отозвались в глубине жилища протяжным, густым медным звоном.

Несколько секунд ничего не происходило; потом изнутри донеслись шаркающие шаги, в двери приоткрылась заслонка и за бронзовой решёткой мелькнул огонёк свечи, а потом и глаз на старческом морщинистом лице. Дверь с протяжным скрипом провернулась на петлях, и перед нами предстала женщина — типичная то ли служанка, в большом крахмальном чепце, переднике, с измождённым лошадиным лицом. В руке она держала большую свечу на медной подставке с ручкой; судя по запаху, свеча была не стеариновая, а сальная.

Моя провожатая обменялась с «экономкой» несколькими непонятными словами, после чего та повернулась и принялась карабкаться вверх по крутой, очень узкой лестнице; мы последовали за ней. Восхождение закончилось на крошечной площадке, с которой вели три двери. «Экономка» постучала в одну из них и, не дождавшись ответа, толкнула дверь, пропуская нас вперёд.

Комната, в которую мы зашли, для начала оглушила моё обоняние густой смесью запахов — пыльной бумаги и пергаментов, химических реактивов, свечного сала, пряностей; поверх этого витали ароматы прогорклого пива и свежесваренного кофе. Кофейник как раз и дымился на краю стола — и этот был чуть ли не единственный привычный глазу предмет, который я тут обнаружил.

В остальном комната — нет, не комната, рабочий кабинет, лаборатория — — походила на обиталище то ли на обиталище средневекового учёного, то ли упорного адепта стимпанка, в равной степени увлечённого естествознанием, алхимией, астрологией, а то и вовсе черной магией. Угли тлели в низком, утопленном в стену очаге; столы были уставлены непонятными приборами и приспособлениями из меди и стекла, среди которых я заметил несколько разноцветных кристаллов и хрустальных шаров, помещённым в бронзовые и серебряные штативы. Стояли спиртовые и газовые горелки, изготовленные из бронзы и стекла, и соединённые извивающимися шлангами с медными, усаженными вентилями баллонами; на верхушке одного из них чуть подрагивала стрелка на круглой шкале прибора, скорее всего, манометра. Множество колб и пробирок с разноцветными растворами, некоторые из которых подозрительно булькали и исходили белёсыми смрадными парами. Стопки окованных медью и обтянутых в бугристую кожу томов-инкунабул, свитки, намотанные на почерневшие от времени деревянных рукояти, ряд черепов, среди которых были и откровенно нечеловеческие. Бросился в глаза один — с вытянутыми лицевыми костями, образующими что-то среднее между черепом и клювом, с глубокими, непривычной формы глазницами, весь в гребнях-наростах на височных долях, на макушке, даже на затылочной кости. Высокий, смахивающий на цаплю телескоп на деревянной треноге примостился в углу, рядом — батарея глобусов, часть из которых выпячивала на крутых своих боках очертания незнакомых материков, а другие состояли из множества узких и широких бронзовых колец, покрытых загадочными символами. Имелась тут, кстати, и полочка с лежащими на ней астролябиями — такими же, или очень похожими на то устройство, которым мастер Валуэр пользовался на Фарватере.

Что ещё? Низкий каменный потолок нависал закопченными сводами — с них свисали цепи, поддерживающие полки, уставленные совсем уж загадочными приспособлениями, среди которых бросались в глаза несколько стеклянных шаров, соединённых массивными, явно серебряными цепочками. Внутри шаров плавали крошечные, переливающиеся всеми цветами радуги искорки — подобно тому, как плавают снежинки в наполненных глицерином «рождественских» шарах; сталкиваясь друг с другом, они издавали легчайший, на самой грани слышимости, но очень мелодичный звон. Рядом стоял металлический в форме усаженного трубчатыми выступами яйца, предмет — один-в-один гравицапа из бессмертного фильма Данелии. Я даже на миг прикинул, как бы улучить момент, когда спутница моя отвернётся, и сунуть загадочную штуку в карман. Глядишь, и пригодится, а то ведь: «Как же это вы пепелац без гравицапы выкатываете из гаража? Это непорядок…»

Разумеется, я тут же сдержал свои мародёрские инстинкты и переключился на иные предметы интерьера, ничуть не менее примечательные. К примеру, мне подумалось, что здесь явно не хватает одной характерной детали, а именно: чучела крокодила, которое могло бы висеть под самым потолком, словно в пещере злой волшебницы Гингемы из волковского «Волшебника Изумрудного Города». Поозиравшись, не нигде не увидел серебряных башмачков, зато некая замена крокодилу обнаружилась — искомый аксессуар стоял на длинной потемневшей от копоти полке, прикреплённой к дальней стене. Правда, при ближайшем рассмотрении это оказался не крокодил, а гигантская ящерица с головой варана, весёленького голубого цвета с высоченным гребнем из ярко-синих длинных игл с алыми, очень острыми кончиками.

Я рассматривал чучело непонятного создания, когда позади скрипнуло, и прозвучала фраза на незнакомом языке, произнесённая старческим надтреснутым голосом. Я торопливо обернулся, изо всех сил стараясь не смахнуть локтем с края стола батарею пробирок — и оказался лицом к лицу с владельцем кабинета-лаборатории.

VII

Это был типичный гном, едва полутора метров ростом, но не такой, каким их изображают обыкновенно поклонники творчества Толкиена — без характерной гномьей коренастости и основательности — наоборот, сухонький, даже в некотором роде субтильный. На лице его, изборождённом глубокими морщинами, выдавался вперёд огромный крючковатый нос, украшенный очками в массивной роговой оправе и со стёклами такими толстыми и выпуклыми, что они едва позволяли различить за ними глаза — зеленовато-карие, прищуренные с хитроватым прищуром и сеткой глубоких морщин, разбегающихся от внешних уголков. Поверх оправы густо топорщились кустистые, седые, обильно сдобренныерадикально-чёрными волосками брови; что касается цвета шевелюры владельца кабинета, то его определить было невозможно, поскольку на голову низко, по самые уши, был натянут фланелевый ночной колпак со свисающей до плеча кисточкой. Наряд гнома дополняла фланелевая же ночная рубашка до пят, а в руке имела место маленькая масляная лампа — похоже, наш неурочный визит поднял его с постели.

Последовал быстрый обмен репликами — раздражёнными, в пулемётном темпе, со стороны гнома и примирительно-настойчивыми от моей спутницы. Кстати, я выяснил, наконец, как её зовут — Дара ван Кишлерр. В ответ я назвался — и был, похоже, понят, поскольку она несколько раз повторила «Серж», а вслед за ней это проделал и владелец кабинета. Его имя, кстати, пока оставалось для меня загадкой, а вот фамилию девушки, весьма надо сказать, примерную, я точно слышал, причём совсем недавно — но никак не мог вспомнитть, где и при каких обстоятельствах…

Выяснив отношения с девушкой, на что ушло около пяти минут, гном переключился на меня. Теперь он говорил медленно, явно чередуя разные языки — и тут выбор у него был куда как пошире, чем у моей спутницы. Я насчитал не меньше десяти наречий, разительно отливающихся одно от другого и в плане фонетики и в плане лингвистики; после чего гром сдался, порылся в ящике стола, извлёк оттуда большую глиняную трубку и принялся неторопливо её набивать. Собственно, трубок было две; вторую, размерами поменьше, он протянул мне вместе с круглой жестяной коробкой табака, а когда я отказался — кивнул, уселся в низенькое, сильно потёртое плюшевое кресло, раскурил трубку от лампы и задумался, пуская облачка ароматного дыма. Предложить присесть нам гном за этими хлопотами забыл; некоторое время мы покорно стояли, потом Дара пожала плечами и вытащила из-под лабораторного стола два низеньких табурета; на них мы и уселись, терпеливо дожидаясь развития событий.

Сбоку зашуршало, и большой чёрный кот вспрыгнул, как ни в чём не бывало, ко мне на колени и принялся умываться. Дара шикнула на него, но зверь не обратил на девушку ни малейшего внимания; я же не решился даже погладить его, дабы не нарушать этот, несомненно, архиважный процесс.

Долго нам троим ждать не пришлось: видимо, табак оказал на мыслительный процесс гнома ожидаемо стимулирующее действие, потому что он крякнул, отложил трубку, и извлёк из ящика листок плотной желтоватой бумаги и книгу. Один из них он протянул мне (кот при этом недовольно дёрнул хвостом, соскочил с моих коленей и величественно удалился в соседнюю комнату)другим изобразил на верхнем листе несколько значков, и тыча грифелем по очереди в каждый из них, стал издавать звуки. Очевидно, это были буквы — и не иероглифы, а значки фонетического алфавита, мне незнакомого. Я сразу понял, что он от меня хочет, и стал повторять за ним звуки, рисуя под