Нить судьбы - Роберт Святополк-Мирский

И поначалу все шло великолепно.

Анна познакомилась с молодым князем Станиславом Сангушко, вскоре молодые люди полюбили друг друга, и юный князь Станислав попросил у Юрия Михайловича Четвертинского руки его дочери.

Сангушко, как и Четвертинские — древний княжеский род черниговской ветви Рюриковичей, — обе семьи по знатности и состоянию не уступали одна другой, ничего не стояло на пути к этому браку и два года назад сыграли свадьбу.

Жизнь старого князя Юрия Михайловича обрела новый смысл — теперь он с нетерпением ждал внука или внучку, чтобы перенести на них хранившийся в его сердце нерастраченный запас любви…

Еще полтора года назад, когда они втроем — князь Юрий, его беременная дочь Анна и зять Станислав стояли на площади, наблюдая прибытие Московской великой княжны — будущей супруги великого литовского князя Александра — все было великолепно — Анна весела и счастлива, беременность протекала на редкость легко, Станислав любящий и заботливый муж, хороший зять…

Именно там, случайно скользнув взглядом по толпе, князь Юрий Михайлович снова увидел ту пару — ту самую, из–за которой погиб юный Вацлав.

Он сразу узнал их обоих, несмотря на прошедшие двенадцать лет, и отцовский гнев, смешанный с горечью воспоминаний, ядовитой змеей шевельнулся в сердце старого князя.

Не успели они вернуться домой с площади, как Анна внезапно почувствовала себя плохо.

Ей становилось все хуже, вызвали нескольких лекарей — они совещались и не знали что делать, у Анны поднялся жар, она начала бредить…

Пригласили самого лучшего в Вильно специалиста доктора Корнелиуса Моркуса. Он пожурил коллег за нерадивость и незнание дела, заявил что плод во чреве матери мертв, и теперь губит ее саму — необходима немедленная операция.

Впоследствии он сказал князю Юрию: еще один час задержки, и Анну нельзя было бы спасти….

Доктор Корнелиус не случайно пользовался славой лучшего виленского эскулапа — Анна выжила и постепенно стала выздоравливать, однако доктор предупредил ее, что ближайшие два года ей следует избегать беременности, поскольку это может угрожать ее жизни.

Но об этом предупреждении не знали ни отец, ни муж — Анна не сказала им ни слова, и на следующий год забеременела вторично….

Она очень боялась, что муж разлюбит ее, если она не родит ему наследника, и она знала, как ждет внуков ее отец.

Анне казалось, что она полностью выздоровела — беременность протекала хорошо — настал час родов, и вот тут–то и случилось внезапное и непоправимое.

Ожидая родов дочери, старый князь Четвертинский ходил по комнате, сжимая в руках образок Богоматери и молясь непрерывно. В какой–то момент он глянул на образок и застыл в изумлении. Без всякой причины, неизвестно почему лик Богородицы на иконке напомнил ему совсем другое лицо, которое вдруг явственно предстало перед ним…

Все произошло очень быстро. За доктором Корнелиусом не успели даже послать — Анна родила мертвого мальчика и через час скончалась сама.

Когда старому князю, расхаживающему взад–вперед перед дверью спальни дочери, сообщили страшную весть, он окаменел, потом посмотрел на образок в ладонях, и вдруг, разразившись страшными проклятиями, швырнул этот образок на каменный пол и в безумстве начал топтать его ногами….

Впоследствии одна старушка–богомолица сказала, что в ту секунду, когда он совершил это страшное святотатство, душа его на мгновенье опустела, и в это короткое мгновенье в нее тут же вселился дьявол…

Самому же князю Юрию Михайловичу Четвертинскому почудилось нечто совершенно иное — он вдруг отчетливо увидел своим внутренним взором виновницу всех несчастий, которые обрушились на него: да–да, ведь не случайно — тогда, с Вацлавом, все случилось из–за нее, и теперь как только он — неведомо отчего вот сейчас — увидел смуглое лицо, обрамленное черными вьющимися ведьминскими волосами — как смерть тут же снова вошла в его дом.

И тогда старому князю, окончательно сломленному непосильной ношей горя, вдруг отчетливо стало ясно, кто именно является причиной и виновницей его несчастий и потерь.

Все добрые чувства вдруг как бы умерли в его душе, а душой полностью овладело новое, сильное, горячее, всепоглощающее чувство — чувство мести.

Кто знает, а может, права была та старушка….

Быть может, дьявол так и вселяется в человека, а чувство мести… — это как раз он и есть?..

А может быть, душа, лишившись на секунду веры, становится самовластной — то есть ничем не скованной — подверженной огненному вихрю злых страстей…

Однажды давно, выходя из храма святой Терезы, князь Четвертинский случайно услышал обрывок тихой беседы двух монахов, которых он миновал у ворот и два слова из этой беседы надолго засели у него в памяти, потому что смысл их показался ему тогда непонятным.

А вот теперь, потеряв в одночасье веру, любовь и все добрые чувства, охваченный лишь одним дьявольским порывом, он вдруг сразу ярко и отчетливо осознал значение этих слов — САМОВЛАСТИЕ ДУШИ…

Сентябрь 1496 г.

В жизни многих людей, наступает порой момент, когда им предстоит принять решение, последствия которого могут оказаться роковыми.

Много лет назад, на песчаном берегу далекой лесистой речки Ипути, протекавшей вблизи деревянного охотничьего терема, от которого теперь в глухом лесу остались одни полусгнившие, поросшие мхом развалины, князь Федор Бельский, чертя ножом на мокром песке никому не понятные каракули, принимал решение, от которого зависела не только его собственная жизнь, но и жизнь его близких, его друзей, больше того — судьба всего Литовского княжества…

Наверняка за истекшие годы много других людей в разных концах земли принимали подобные решения, с исходом, порой даже не столь печальным, как в случае князя Бельского, а потому не было ничего необычного в том, что нынче очередной искатель славы или смерти взвешивал и отмерял все «за» и «против».

Однако, в отличие от вышеупомянутого князя Федора, этот человек не сидел задумчиво на валуне, морща лоб от напряжения, а напротив, — выглядел обыкновенным беззаботным горожанином, решившим в один из последних теплых осенних дней подготовиться к грядущей зиме.

Весело что–то насвистывая, что не мешало ему интенсивно размышлять, Владимир Гусев собственноручно красил яркой голубой краской, подаренной ему приезжими мастерами–итальянцами, наличники окон своего небольшого дома, а схожее в этой ситуации между ним и князем Бельским, было лишь то, что рядом протекала река (домик Гусева на окраине столицы стоял на высоком холме совсем недалеко от Москвы–реки), да еще, быть может, связанная с их замыслами княжеская фамилия московских беглецов в Литву: ведь это старику Можайскому принадлежал охотничий терем на берегу Ипути, где плел нити своего заговора Бельский, и так случилось, что именно с сыном этого самого Можайского вел переговоры не так давно Владимир Гусев и, как раз это дело, порученное ему самой Великой московской княгиней, и стало началом длинной цепи событий, которые привели его сейчас к тому же, к чему когда–то князя Федора: к необходимости сделать выбор, от которого будет зависеть вся его дальнейшая судьба, судьба его друзей и близких, больше того — судьба всего московского княжества….