Коммунальные конфорки - Жанна Юрьевна Вишневская

сушилось чиненое-перечиненное белье. Все это раздражало глупую и неудовлетворенную во всех смыслах этого слово майоршу.

А Мальвина, как нарочно, засмотрелась на майора, задумавшись о новой кукле для сказки про жирного борова.

И майорша, будучи и без того на взводе, не к месту взревновала и, особенно не таясь, прошипела:

– Ты посмотри какая длинноносая уродина! Такая же страшная, как и этот двор!

Эхо этих жестких слов сдетонировало, громко разнеслось по двору-колодцу и растаяло где-то высоко под крышей.

Все замерли. У Двойры на загривке поднялась шерсть, и впервые на моей памяти она зарычала. Расул что-то резко сказал на непонятном мне языке, но Гульнар, видно, поняла, потому что покраснела и неодобрительно покачала головой.

В решетчатом окне подвала мелькнули холодные бусинки глаз старой крысы. Загулили успокаивающе голуби над растревоженными гнездами, тополь вздрогнул листьями, и все стихло.

Может, в другой раз Мальвина бы и не обратила внимания, но как раз вчера она узнала о предстоящей свадьбе бывшего одноклассника, в которого была тайно и безнадежно влюблена, так что майорша не вовремя сыпанула соли на рану.

Мальвинины глаза налились влагой, белесые ресницы, напоминающие снежинки, подтаяли под тяжестью навернувшихся слез. Она что-то извинительно пробормотала притихшим детям и ушла, хлопнув тяжелой дверью подъезда.

Оскорбленный дом тоже как-то сник, стали виднее трещины в стенах, облупившаяся штукатурка, окна обиженно одно за другим замигали вечерними огнями, сумерки спустились во двор, надежно укрыв его от дневных обид.

Дети в тот день разошлись по домам без привычных упрашиваний, разговаривали шепотом и даже не шалили.

Вечером к нам пришла заплаканная мама Карлова. К тому времени я уже рассказал о том, что случилось во дворе. Ее усадили за стол, долго отпаивали чаем с вареньем, а она все жаловалась на судьбу, на то, что ей, скорее всего, не суждено увидеть внуков, и на ничем не обоснованную жестокость людей.

Она все сокрушалась:

– Ведь военный человек, супруга его с ним тоже по гарнизонам жила, разных людей повидали, надо же сердобольнее быть!

Бабушка украдкой утирала слезы и все подкладывала варенье.

Я, робко опасаясь очередного подвоха, спросил у дедушки:

– А что такое «сердобольный»?

И мой веселый дедушка на этот раз совершенно серьезно сказал:

– Это значит такой, у которого умеет болеть сердце.

– А разве это хорошо, когда болит сердце? – спросил я, наученный врачами, что болеть всегда плохо.

– Оно, сынок, по-разному болеть может, – вздохнул дедушка. – Порой оно болит, чтобы напомнить, что надо защищать слабых, уметь жалеть и помогать, быть аккуратнее со словами, дабы ненароком никого не обидеть. Ранить очень легко, а вот загладить вину куда как сложнее. Вот сегодня, как тебе было, когда обидели Мальвину? Больно?

Я кивнул. После услышанного на улице мне было очень стыдно и неловко. Я стеснялся поднять глаза на Мальвину, хотелось убежать домой и никогда больше не выходить во двор.

– Правильно, – сказал дедушка. – Тебе было стыдно не за себя, а за кого-то другого, что еще хуже, потому что сам ты всегда можешь извиниться, а за другого ты не отвечаешь. А более стыдно чаще тому, кто явился свидетелем проступка, а не тому, кто его совершил.

Я прислушался к себе. Вроде ничего не болело, но не хотелось ни есть, ни играть, даже не было желания никого видеть. Я слонялся по комнате, где сидели невеселые взрослые, и не знал, чем себя занять. Мама пригляделась ко мне, зачем-то пощупала лоб, нахмурилась и отправила пораньше спать. Уже в кровати я уткнулся лицом в подушки и ни с того ни с сего вдруг заплакал.

Мама хотела было подойти, но дедушка остановил и громко, чтобы я услышал, сказал:

– Не трогай его, у него просто болит сердце…

В тот вечер взрослые долго о чем-то совещались на кухне. Я заснул только тогда, когда наконец услышал успокоительный смех дедушки.

* * *

Потом случилось вот что.

Утром к дому подкатила «Волга». Сидевший за рулем солдат-первогодок, аккуратно, без стука захлопнул дверь машины и побежал наверх доложить о готовности.

Дедушка выглянул в окно и язвительно прокомментировал:

– Ишь ты! Вылизанная, как кошачьи яйца!

Папа одобрительно хрюкнул и пошел на кухню бриться.

Шофер отсутствовал минут пять, потом я услышал, как сначала торопливо застучали по лестнице его сапоги, потом важно протопал генерал, скрипнула входная дверь, и через секунду вместо шума мотора раздался такой отборный мат, что я зарылся головой под одеяло, а дедушка вместе с прибежавшим недобритым папой, наоборот, высунулись в окно.

Под окном стояла машина, до изумления загаженная голубями – будто у всех птиц нашего и близлежащего района случилось несварение. Замерший от ужаса солдатик мог только вяло оправдываться: мол, вот только что, когда он пошел за товарищем майором, все было в порядке.

А майор, тряся щеками, нарезал круги с воплями, что его ждут в Генштабе и он не может появиться там в обосранном виде.

Дом радостно захлопал оконными створками – еще бы, такое бесплатное представление!

В довершение всего мстительная Двойра привела из подворотни облезлого кавалера, который невозмутимо задрал лапу на колесо машины. Майора чуть удар не хватил.

Солдатик с ведром кинулся за водой, но кран во дворе никак не желал открываться, хотя хозяйственный Расул всегда содержал его в порядке.

Наконец майора с «Волгой» кое-как обтерли, и они укатили.

Время было каникулярное, дети высыпали во двор. Как ни в чем не бывало вышла Мальвина и продолжила сказку ровно с того места, где остановилась вчера. Только она была чуть грустнее обычного, а мы слушали еще внимательнее.

В подворотне Гришка в открытую играл с приятелями в пристенок[2], и, как ни странно, ни мой дедушка, ни дядя Моня, которые расположились у выходящего во двор окна, ничего будто не замечали. Отмытая «Волга», сбросив в штабе майора, прикатила обратно за его супругой.

Солдатик пост оставить уже побоялся, так что мадам выплыла из подъезда сама.

Тут Гришка с друзьями отделились от стены и с издевкой, хором продекламировали стишок, которому, как выяснилось, их научил вчера дедушка при молчаливом одобрении бабушки, что уже совсем было событие из ряда вон выходящее.

– Мама служит в ПВО! Мозги – во! – Гришка показал фигу. А жопа – во! – раскинул он руки в стороны.

Майорша превратилась в соляной столп, только лицо багровело под башней из выжженных пергидролем волос.

Под хохот всего дома Гришка продолжил:

– Папа служит в ПВО! Морда – во! – шире руки он уже не мог раскинуть. – А пися – во! – В майоршу опять нацелился маленький кукиш с обкусанным ногтем.

Лицо