17 м/с - Аглая Дюрсо

Я ее просто написала. То есть — непросто.

Потому что я человек и я думаю отдельно. А это тяжело.

Я же вижу по гениям, которые сплошь и рядом функционируют вокруг. Им непросто. Но они не сдались еще ни этому миру среднестатистического добра. Ни миру среднестатистического зла. Которые (миры то есть), по большому счету, уже неотличимы. Потому что массовы.

КОНЦЕРТ

Ровно в то время, когда в Иерусалиме сошел на землю благодатный огонь, я была на работе. Наверное, это грех. Об этом говорит все. В том числе и то, что высшие силы лишают меня здравого смысла и памяти (позавчера я забыла дома телефон, а вчера забыла на работе машину. Что неудобно). Но в тот момент, когда на всех верующих сошел благодатный огонь, я снимала концерт замечательной певицы. Это была дикая, пробивающая насквозь энергетика любви. Это был театр одного Пьеро и Карабаса Барабаса, Офелии по ту сторону ручья, Гамлета, развернувшего войска варваров одним только безоружным взглядом. И все в одном флаконе. Я отталкивала от себя оператора и не могла аплодировать. Мне было стыдно аплодировать. Потому что это было бы — как медяки, брошенные на сцену. Как медяки, положенные на глаза. Мне было стыдно аплодировать, потому что я не платила за билет. Потому что я находилась на работе и должна была скомандовать «стоп, мотор», когда необходимое количество эпизодов будет набрано. А я не хотела, чтобы это останавливалось. Единственное, что смущало меня, — огромное количество лесбиянок в зале. Потому что я всегда считала, что искусство любви не зависит от объекта. А они, в зале, считали, что зависит. Мне показалось, что у них лица, скроенные из губок. Лица без косметики. (Не это, конечно, покоробило, смутило отсутствие трогательного и безнадежного внешнего импульса нравиться.) Нет. Это было не единственное. Еще меня свербило состояние дел дома. Потому что в момент нисхождения благодатного огня у меня дома сидела неуправляемая маленькая дочь, которая вполне могла сжечь этот мир при помощи банальной зажигалки и рулона туалетной бумаги. Младшая дочь не откликалась на телефонные вызовы. А старшая шипела в трубку, что она тоже может себе позволить льнуть к прекрасному. Она в это время льнула к прекрасному в МХТ им. Чехова. Она сообщила мне по телефону, что ей не пригодилась моя белая рэпперская шапочка, привезенная из Берлина. Потому что при входе в ложу была надпись: «Дамы, снимите шляпы». Со старшей связь оборвалась. Концерт замечательной певицы закончился. Ей одна лесбиянка из зала передала в целлофановом пакете пирог. Я чуть не расплакалась. Потому что эта дама, передавшая пирог, была в перманенте, у нее была какая-то дурацкая кофта и немодная помада цвета «коралл». Она была похожа на преподавательницу физики средней школы, но до последнего такта скандировала со всеми присутствующими: «Я хочу любить тебя руками». Я чуть не плакала, когда отключала телефон. Из-за всей этой ужасной правды жизни. Из-за тревоги за младшую дочь. Из-за рэпперской шапочки, которую я когда-то купила в Берлине на немыслимой волне восторга от жизни. А теперь она, оказывается, не нужна даже в долбанном МХТ… Домой я ехала на метро, потому что забыла машину на работе. Перерывы между поездами уже были минут по семь, бомжи в вагонах укладывались спать. Одного из них вырвало, когда он увидел меня. Я надела черные очки и перлась в них до своей станции. Какой-то юноша бледный долго стоял напротив, потом вышел на моей станции и спросил: «Неужели вам очки не мешают смотреть вокруг?» Я ответила: «А что, есть на что посмотреть?» Бледный юноша развернулся и ушел в противоположный выход. Дома спала младшая дочь. На столе лежал ее роман про Карамельное королевство, который заканчивался так: «Мать принцессы была красивая и умная, но она так редко появлялась в королевстве, что принцесса стала думать, что мать погибла в каретокатастрофе». Я подумала, что я вовремя забыла машину на работе. Старшая сказала, что смотрела «Вишневый сад». И хотела уйти после первого действия, потому что тоска страшная. И потому что боялась, что мы с младшей что-нибудь учудим. Например, подожжем квартиру. «Но потом, — сказала старшая, — во втором действии, на сцене началась хоть какая-то движуха».

Я сидела на кухне в темноте и жгла спички, пока не сожгла весь коробок.

МНЕ БЫЛО БЫ ЧЕМ ЗАНЯТЬСЯ

Если бы я была мальчиком, мне было бы чем заняться.

Если бы Доктор не был безответным немтырем, я бы поставила вопрос ребром. Я бы спросила: «Доктор, вы вообще хоть знаете, чем отличаются женщины от мужчин? — И чтобы избежать скабрезного ответа (присущего всем мужчинам), я бы сразу добавила: — Ну, в смысле, в творчестве?»

И я бы, не делая пауз (как всякая женщина), сама бы и ответила ему, да. Они (то есть женщины) отличаются гиперответственностью. Которая никого еще до добра не доводила. Эти женщины в творчестве, Доктор, как в кулинарии. Мужики готовят вкусно, но редко. Кобенятся. А женщины осознают какой-то идиотский долг. Готовят по-разному, но нажористо. Так и в творчестве: мужики кобенятся, пекут свое, наболевшее, а женщинам не до выкрутасов, они, если издательство попросит, пекут чек-лит и детективы раз в три месяца. Читать невкусно, как этикетку от шампуня, но зато букв много.

Поэтому, Доктор, я женские книжки не читаю.

Читаю мужские. Но Паланик не успевает быстро писать, Кристофера Мура не успевают переводить, а Гейман не успевает быстро переваривать мифы человечества, чтобы кормить меня еженощно. Я за ночь, Доктор, прочитываю книгу. Потому что, Доктор, я свободная женщина.

Поэтому моя подруга и сказала: почитай вот Уэльбека. Потому что моя подруга принимала на своем пати мужчин. И ей надо было меня чем-то отвлечь, чтобы всех не распугать. Я вообще-то Уэльбека в руки не беру. Он все время беспокоится о своем х… а мне, как женщине, эта тема неблизка. Ты почитай (настаивала подруга, потому что гости уже собирались), он по-новому написал. То ли утопию, то ли антиутопию. Я пошла и злобно забилась в гамак. Уэльбек писал о своем х…, но посмотрел на него по-новому, это правда. Он посмотрел на него с высоты возраста. Очень опять о нем беспокоился, как он в условиях старости будет справляться с главной творческой задачей мужчины.

Меня такое зло взяло. Просто по-человечески противно стало, что я с ним в гамаке столько времени провела. Такая творческая, свободная, экстравагантная, на любую тему могу поговорить, а он только и говорит, сколько палок может накидать.

Вот Паланик за такое запросто бы Уэльбеку в морду дал. Но не было за моей спиной Паланика. А литературные критики не решаются на мужские х… руку поднять. Потому что это не комильфо. Потому что у литературных критиков в глазах стоят кровавые призраки Берроуза, Буковски и старика Миллера. И когда из книжек льется унылая сперма уже неочаровательных пьянчуг третьего литературного поколения, эротические стоны латентных импотентов и брутальные призывы кидать больше палок и дальше — критики только склоняют головы. Чтобы за воротник не затекло. Теток за подобную перхоть мыслей размазывают по газетным страницам быстро и безжалостно. А мужиков прощают. Потому что им везет. По крайней мере, на бестемье не останутся.

Мой приятель-одессит, Доктор, так и шутил. Наша семья, говорил он, была так бедна, что будь я девочкой, мне было бы не с чем играть.