Остров Надежды - Аркадий Первенцев

Скорбные сожаления нагнувшегося к ней Дмитрия Ильича она выслушала бесстрастно, будто не веря им. И только в конце поднесла ладони к лицу, уткнулась в них, заплакала.

Татьяна Федоровна тронула Ушакова за плечо, недружелюбно глянула на старушку.

— Пойдемте. Мне надо с вами поговорить.

Мать отняла руки от лица, сжала бескровные губы. Тихо, будто разговаривая с собой, сказала:

— Она тут командир. Она и его утащила…

В спаленке Татьяна Федоровна села у трельяжа с накинутой на него черной траурной кисеей, а Ушакову предложила пуфик. Неудобство низкого пуфика восполнялось открывавшимся из окна видом широкого проспекта с громадами новых домов на сизом метельном фоне.

В войну проспекта не было. Невдалеке шли упорные бои между траншейными войсками. Бывший боец, вероятно, не смог бы признать местности, так все изменилось.

На стенах — на фотографиях — Лезгинцев. Он появился тут недавно, после смерти.

— Поглядите на этот снимок — Юрий с командующим. Он еще не получил Героя. А на другом — с главкомом. А это? Узнаете Максимова? А вот у лодки. Снимал московский репортер. Волошин, возле него старпом Гневушев, штурман Стучко-Стучковский… Вам все знакомы.

Расплывчатый силуэт подводной лодки, очертания рубки больше угадывались. Снимок был сделан, судя по одежде и пейзажу, летом.

— «Касатка»?

— Да, Дмитрий Ильич. Неправда ли, будто сто лет прошло? Не кажется ли вам?

— Пожалуй…

— Вам тоже тяжело?

— Как и всем остающимся в живых.

— То есть? — она нетерпеливо ждала ответа.

Дмитрий Ильич подвинулся к окну и, продолжая наблюдать за непрерывным движением на проспекте, ответил:

— Мертвому все безразлично.

— Утешение слабое. — Она зябко поежилась, искоса посмотрела на себя в зеркало: — Говорят, я стала хуже.

— Я бы не сказал, — уклончиво ответил Дмитрий Ильич, не склонный продолжать разговор в таком духе. — Если уж говорить откровенно, вы переменились к лучшему… Извините меня…

— Я постарела, Дмитрий Ильич, — она сделала нетерпеливый жест, остановила его возражения. — Душой постарела. Раньше рассуждала — я самая хорошая. Теперь — другое.

Из столовой доносился глухой говор. Выделялся резкий голос Сирокко. Татьяна Федоровна недовольно поморщилась, притворила плотнее дверь.

— Его смерть невероятна… Я не могу примириться. В Юганге я проклинала Югангу. Теперь я вернулась бы туда, не колеблясь ни одной минуты. Только бы он остался… Помните северное сияние, Дмитрий Ильич? Мой глупый поцелуй? Там я была еще девчонкой. Считала себя жертвой века, причисляла к потерянному поколению. Не надо, Дмитрий Ильич, не разубеждайте меня, — попросила она в ответ на его возражения. — Вы знаете меня больше других, но я-то знаю себя лучше всех. Первые минуты я себя не винила, я искала виновных повсюду… Я нашла его письмо к вашей дочери… Он не отослал его. Большое письмо, полное диких признаний. — Дмитрий Ильич сжался. Он не знал о существовании такого письма. — Не беспокойтесь. Я никому не показала его. Зато ревность вернула меня к жизни… — она говорила тихо, медленно. — Не будь такого побочного обстоятельства… — она улыбнулась. — Сирокко из-за ревности взрезывала себе вены. У нас такая кровь, мстительная, горячая… Мы, безусловно, цыгане, отец фантазировал — из древних валахов или еще откуда-то. Цыгане! Ничего предосудительного. Я обожаю цыган, если хотите… Хотя шут с ними, привязались на язык. Как вы считаете, что основная причина?

— Не знаю, — Дмитрий Ильич уклонился от прямого ответа, — почти два года я с ним не встречался.

— Но потом он был у вас.

— Вы сами знаете по его письму…

— Поэтому я не спрашиваю, а утверждаю.

Дмитрий Ильич насторожился, его голос стал суше. Перед мысленным взором всплыл Ваганов. Не готовят ли они оба для него западню? Она будто разгадала его мысли:

— Не придумывайте себе лишних врагов. Я ищу причину.

— Вы же отыскали ее… в себе, — жестко сказал Дмитрий Ильич.

— Что же мне, смириться с этой мыслью? — она неприятно посмотрела на Ушакова. — Вы насторожены? Напрасно. Я категорически отвергаю значение девчонок-разлучниц. Ему не восемнадцать. — Она прикрикнула на сестру, влетевшую было в комнату. — Юрий был тем, за кем охотятся.

— Вы предполагаете преступление? — осторожно спросил Дмитрий Ильич. — Или комиссия…

— Ах, комиссия, комиссия, — она закурила. — Никто не хочет углубляться, осложнять. А возможно, мне и не говорят. И не скажут. А если скажут, то не сейчас. Ведь многое не ясно.

Дмитрий Ильич попытался разобраться в потоке ее слов. Она рассуждала правильно со своих позиций. Ее прикрутили к колеснице. Существует категория людей — первооткрывателей. Они идут вперед по нехоженым тропам: летчики-испытатели, атомщики, разведчики больших глубин, космонавты, ракетчики, подводники… Профессии можно умножить. Им хуже, чем другим. Они в постоянной опасности. К ним должно быть особое отношение. Не только к ним — к их женам, детям, родителям. То есть к тем, кто привязан к колеснице.

— Дамочка отправляет мужа на курорт и, извольте, волнуется, места себе не находит, а мы провожаем своих мужей в океаны, подо льды, на целые месяцы. Внутри их жилья — атомные реакторы. Это не девчонка на пляже, не лев в джунглях, не ангина или аппендицит… Вы думаете, ваша супруга спокойно отправила вас под воду?

— Полагаю, что нет, — сказал Ушаков, понимая ее все больше и больше.

— Многое мне пришлось передумать, — продолжала она, — всю жизнь перевернешь, от детской куклы до первого поцелуя. Признаюсь, я его дразнила. А он кипел от бесшумной ярости. Он не прощал мне ничего. Безумно ревновал. Но ни разу не оскорбил, не устраивал омерзительных сцен. Постепенно я отпугнула его от себя… Вы понимаете, в каком смысле… Он был болен.

— Лейкемия?

— Да. Он понял болезнь не сразу. Я вчера говорила с доктором Хомяковым. Он ходил на «Касатке». Медицинская комиссия пропустила его, надо думать. Отрава вливалась незаметно: «Ни цвета, ни запаха». — Татьяна Федоровна замолкла, вся собралась и вдруг стала холодная и чужая. — Вы бог весть что подумаете. Я себя не оправдываю. Я мало щадила его. Мне казалось, он отвечает той же монетой. Комиссия собирает анализы и бумажки. Разве можно узнать причину по номеру билета на электричку?

Сирокко все же ворвалась:

— Выйди к людям, Татьяна, неудобно, — руки Сирокко, описывали круги, — выражают сочувствие мамаше, а она…

В столовой народу прибавилось. Пришел майор в морской форме договориться об обелиске. Костистый фотокорреспондент с «телевиком» потребовал снимки из семейного архива и, когда ему отказали, «щелкнул» Татьяну Федоровну и мать покойного, затем отошел в угол, прищурился, обождал, пока Ушаков присядет к матери, и их «щелкнул». Спросил у Сирокко фамилии, имена снятых, записал, равнодушно поглазел на собравшихся и скрылся…