Дот - Игорь Акимов

— Что здесь происходит?

— Похоронная команда, товарищ комод. Наших прикапывают.

— Так ты с ними?

— А как бы еще я сюда попал?

— Понятно. Значит — сдался…

— А разве вы сдались, товарищ комод? Вы были без памяти — а уже в плену. — Соображает он быстро, отметил Тимофей. — Вот и у меня — та же история. Во время рукопашной так по черепушке звезданули…

— Покажи…

Не прекращая перевязки, пограничник повернул голову, чтобы Тимофей увидел его затылок. Крови почти не было, но ссадина серьезная. Удар скользящий. Если бы приложились напрямую — где б он сейчас был…

За эти пару минут ни один из немцев так и не взглянул в их сторону. Почти не шевелясь, одними глазами (шея была как деревянная), Тимофей осмотрел землю поблизости.

— Что-то ищете, товарищ комод?

— Винтовку. Их всего трое.

— Уцелевшее оружие убрали еще до нас. А от вашего инструмента, глядите, что осталось.

Пограничник дотянулся — и положил рядом с Тимофеем изувеченную самозарядку. Немцы сразу обратили на это внимание, насторожились, но поняли, что опасности нет — и опять расслабились. Один все же подошел. Мужик уже в возрасте, с мягким, добрым лицом. Свою винтовку он так и не снял с плеча.

— Зачем ему эта железяка? Вместо костыля?

Тимофей не понял ни слова; впрочем, тон и улыбка немца свидетельствовали, что ситуация мирная и угрозы не содержит.

— Сентиментализм, господин солдат, — ответил пограничник по-немецки. — Он любил свою винтовку. Хочет попрощаться.

— Понимаю. Настоящий солдат… Ты уверен, что он сможет идти?

— А у него есть выбор?

Немец опять улыбнулся и кивнул в сторону пленных красноармейцев.

— Если закончил — помоги своим товарищам.

Сидеть было трудно: земля то кренилась, то пыталась устроить карусель. Тимофей потрогал голову. Легкая повязка; боль слабая, тупая. Пожалуй, причина головокружения не в этой ране, а в потере крови…

Думать толком он пока не мог. Едва родившись, мысль начинала спотыкаться и таяла без следа.

Где же я видел этого парнишку?..

Тимофей взглянул на дорогу. Потом прикинул по солнцу. Прошло не меньше двух часов, а то и все три, — а на дороге ничего не изменилось. Немецкие войска шли сплошным потоком. Надо бы их посчитать, хотя бы танки, но откуда начинать счет? С этих, которые сейчас проползают внизу? Или с тех, что огибают ячменное поле? Или с того батальона, который уже втягивается в холмы? Но ведь этот батальон мог быть всего лишь хвостом колонны. И сколько их прошло за то время, пока я валялся чуркой…

В памяти опять всплыл шустрячок с карабином, следом — щеголь-майор. Опять — потому что это было первое, что ему напомнила память, когда он очнулся. Новые впечатления сдвинули воспоминание о них на задний план, но они никуда не делись, они все это время оставались здесь, потому что с ними было связано что-то очень важное…

Тимофей вспомнил — кандидатское удостоверение. И схватился за грудь. Пощупал под повязкой… На месте.

Только теперь Тимофей заметил, что гимнастерка на нем разорвана и часть полы исчезла: парнишка оборвал ее, чтоб зажать рану. Где же я его видел?..

Похоронная команда закончила работу и подтягивалась к охранникам. У каждого лопата. Да с таким оружием!.. Но для этих пленных красноармейцев лопаты были только инструментом. Это было настолько очевидно, что охранники не испытывали ни малейшей тревоги. Перед ними были сломанные люди. Даже если им дать сейчас настоящее оружие… Тимофей попытался это представить. Нет — сейчас и настоящее оружие не сделает из них бойцов. Не тот материал. Любой сержант знает, что боец начинается не с оружия, а с души. Может быть — еще вчера каждый из них был готов к подвигу… или считал, что готов… или считал, что в бою, рядом с другими, сможет преодолеть страх и держаться достойно. Но этим утром — всего несколько часов назад! — их представление о себе опрокинулось. Война оказалась другой — страшнее и проще, чем они представляли. То, чем они были, сломалось, — и пока ничего не образовалось взамен… Но я-то не сломался! — жестко прервал это вялое размышление Тимофей. Я знаю свой долг, и исполню его прямо сейчас…

Возвратился парнишка-пограничник.

Тимофей дотянулся до фуражки. Надел. Из-за бинта фуражка не держалась. Тимофей вытянул ремешок и затянул его под подбородком. Вот так.

— Помоги встать.

Он знал, что будет больно, и приготовился к этому, но боль ударила с такой силой… Тимофей вцепился в плечо парнишки, и таращил невидящие глаза, и рвал рот немым криком… Однако он предполагал, что так и будет, и потому поднимался спиной к немцам, чтобы никто не видел, чего ему это стоит. Никто! Парнишка — не в счет; он — свой… Тимофей переждал, пока возвратится зрение, и выпрямился. От этого опять ударила боль, но Тимофей не поддался, стоял ровно. Вот и дыхание восстановилось.

— Как тебя зовут?

— Так я ведь Гера Залогин, с Гольцовской заставы. Неужели не помните, товарищ комод?

— Что-то припоминаю…

— Вы к нам осенью приезжали — как спец — учить снайперской стрельбе. И в докладной порекомендовали определить меня к пулемету.

— Теперь вспомнил… — Говорить было трудно, каждое слово отзывалось болью. — И что же — определили?

— Конечно! Я хороший пулеметчик. Сегодня пятерых положил. Пятерых — это точно.

— Не врешь?

— Зачем врать? Это ж не для отчета — для души…

— Здорово… Если бы каждый из нас — хотя бы одного… А ты — пятерых…

Боль по-прежнему отзывалась на каждое слово. Охранники не торопили, но уже поглядывали на них.

— Скажи им — я хочу попрощаться со своими…

Залогин перевел. Немцы перекинулись несколькими словами, закивали: можно.

Тимофей старался не наваливаться на Залогина, но если нет сил… Держись прямо, сказал он себе, и шел на прямых ногах, как на ходулях.

Могила была ничем не приметна. Пять метров набросанного — как пришлось — суглинка. Через несколько недель дожди и ветер обнажат руки, ноги, тела, потом останутся только истлевшие тряпки и кости. И никто, кроме меня…

Тимофей снял фуражку, помолчал; взглянул на пленных красноармейцев; они равнодушно смотрели в его сторону. Тимофей надел фуражку, стянул ремешок под подбородком.

— Ко мне!

Красноармейцы не сразу поняли, что это команда, потом это дошло до них; несколько мгновений колебания, потом сорвался один, другой — и подбежали все.

— Выровняться.

Они стали в шеренгу.

— Смирно!

Если смотреть каждому в лицо, если при этом видеть каждого… Не суди их, Тима. Ведь пока они живы — у каждого из них еще есть шанс.