Шабатон. Субботний год - Алекс Тарн

Так или иначе, ситуация все больше и больше запутывалась.

Нина Наумовна Островская, мать Игаля, снимала крошечную квартирку – салон и спальня – в хорошем районе Кирьят-Яма, в пяти минутах ходьбы от пляжа и городской променады. Первые несколько лет после приезда в Страну она делила эту скромную жилплощадь и нескромную квартплату с подругой, тоже москвичкой. Обе не могли нарадоваться своему новому, бесстыдно-нескончаемому курортному бытию, доступному в прежней жизни лишь на несколько недель в году, если, конечно, удавалось вырваться на юг, к Черному морю.

Вокруг кирьят-ямской променады довольно быстро сформировался весьма артритный, но все еще ходячий костяк таких же «русских» пенсионеров разной степени дряхлости, которая, впрочем, буквально на глазах сменилась разной степенью бодрости под благотворным воздействием целебного морского воздуха и ежедневных купаний. К дарам природы добавлялась забота местных социальных служб, без устали присылавших «гражданам золотого возраста» – так здесь именовалось то, что в России называли грубым словом «старость» – то тренера по йоге, то специалистку по аэробной гимнастике, то приверженца прогрессивной методики оздоровительных приседаний в воде.

Приседая, пенсионеры не забывали задорно поглядывать по сторонам, что со временем привело к тому, без чего не обходится ни один уважающий себя курорт, а именно к обилию курортных романов. На благосклонность Нины Наумовны претендовали сразу три достойных ухажера: архитектор из Киева, питерский литератор и отставной подполковник артиллерии. Сначала она закономерно склонялась к последнему варианту, ибо какое женское сердце не дрогнет при виде парадного армейского мундира и военной выправки? Увы, подполковника подвела профессиональная глухота – следствие неумеренно частого употребления в прошлом команды «пли!» и технического спирта. Если б он только помалкивал, то, возможно, сошел бы и в таком виде, но бедняга еще и норовил встревать невпопад…

Союзу с питерским интеллектуалом помешали непримиримые эстетические разногласия: он непрестанно цитировал наизусть стихи поэта Бориса Слуцкого, что казалось Нине Наумовне, воспитанной на совсем другом Борисе, признаком крайне дурного вкуса. Оставался третий, Давид Михайлович Гольдфарб – сутулый, большеносый, с глазами навыкате архитектор, больше похожий на еврейского банкира-плутократа с карикатуры нацистской газеты «Дер Штюрмер» или советского журнала «Крокодил». В отличие от невпопад выскакивающего подполковника и брызжущего Слуцким литератора, архитектор молчал, как сломанная пушка, внимательно выслушивал все, что рассказывала Нина Наумовна, и с неизменной готовностью кивал, когда она обращалась к нему за одобрением и поддержкой.

Впоследствии, впрочем, выяснилось, что он слышит еще меньше, чем подполковник, хотя никогда не участвовал в стрельбах и пил только конвенциональные напитки, предпочитая водке коньяк. Но к тому времени романтические отношения зашли настолько далеко, что Нина Наумовна сочла за благо закрыть глаза на запечатанные глухотой уши своего избранника. Это ведь только женщины – существа без недостатков, а вот с несовершенством мужчин приходится мириться, увы, сплошь и рядом…

Судьба благоволила влюбленным: подруга-москвичка вскоре переехала в Иерусалим, чтобы сидеть с малолетними внуками, и коммунальная спальня в квартирке напротив пляжа была превращена архитектором в супружескую посредством плотного смыкания двух сохнутовских кроватей. Эта революционная архитектурная идея оказалась плодотворной для обоих: загорелые и помолодевшие, они впервые жили только и исключительно для себя, думали только и исключительно о себе и не испытывали в связи с этим никаких угрызений совести.

В их маленькой квартирке имелось ровно два стула, так что взрослых детей, которые приезжали навестить «граждан золотого возраста», было решительно некуда усадить. Так, буквально «на одной ноге», Нина Наумовна рассеянно выслушивала рассказ Игаля о его житье-бытье, о школьных успехах внука, о здоровье невестки и на первой же паузе сворачивала разговор к своей кирьят-ямской, тверской-ямской тематике. И каждый раз, с некоторым усилием подавив уколы эгоистической сыновней обиды, доктор Островски заставлял себя порадоваться за мать, за этот последний счастливый поворот в ее – что скрывать – несчастной судьбе.

Дочь репрессированного, она все годы войны и террора жила лишь ожиданием возвращения отца и, дождавшись его в возрасте девятнадцати лет, немедленно, на гребне этой неимоверной радости, попала в руки мерзавца Смирнова, обрюхатившего и бросившего ее, растерянную юную девчонку. А что было потом? Что было потом, кроме тяжкого изнурительного быта, унизительного выживания, беспросветного одиночества безмужней молодой женщины? Поди устрой себе личное счастье, когда миллионы твоих сверстников выбиты, вырублены, перемолоты мясорубкой войны, которая затягивает в свой смертельный раструб юношей и мужчин, только на выходе вместо фарша – женские слезы, материнское горе, вдовий вой, сдавленный плач в подушку…

– Что же у вас тут сесть негде? Давай я привезу тебе складные стулья? – как-то предложил Игаль.

– Не надо, нам их ставить некуда, – твердо ответила Нина Наумовна. – Хочешь – садись на диван.

Вот и сейчас, приехав к матери вскоре после возвращения из Испании, доктор Островски примостился на старой продавленной оттоманке, подобранной когда-то на одном из благотворительных складов. Когда Игаль вошел, Нина Наумовна и Давид Михайлович заканчивали обедать.

– Хочешь борща?

– Нет, мама, спасибо.

Нина Наумовна не стала уговаривать.

– У тебя все в порядке? Как Наташа, Миша? – спросила она и, не дожидаясь ответа, понесла тарелки в кухню.

– Нормально, – отвечал Игаль материнской спине. – Работает. Служит.

Давид Михайлович благожелательно кивнул; впрочем, скажи Игаль «улетели на Марс», он отреагировал бы точно так же.

– Прекрасно, – вернувшись в гостиную, сказала мать. – А у нас тут на пляже новые навесы поставили. Такие удобные, ты даже не представляешь. Обязательно сходи посмотри. Мэрия предлагает путевки со скидкой. Круиз по Эгейскому морю. Мы с Давидом поедем. Они заходят на…

Доктор Островски слушал и не слышал, кивая в такт Давиду Михайловичу, то есть целиком положившись на проверенный годами тайминг «гражданина золотого возраста». Наконец в речи Нины Наумовны наметилась пауза, и Игаль поспешил вставить свою реплику.

– Мама, я тебе говорил, что у меня начинается шабатон. Это такой свободный субботний год с сохранением содержания. Помнишь?

Давид Михайлович кивнул.

– А? Да… – рассеянно проговорила Нина Наумовна. – Что-то припоминаю. Берта Львовна рассказывала, что у ее дочери такое же. Представляешь, она поехала работать в Ганновер, а там…

– Погоди, мама, – перебил Игаль. – Оставь ты эту Берту Леонидовну…

– Львовну.

– Да хоть Тигровну, – отмахнулся сын. – Я сейчас о себе говорю. Тебе что, совсем не интересно?

– Почему же, интересно. Просто Тигровна – армянское отчество. А Берта у нас Львовна. Ну, говори, что ты хочешь сказать. Нам с Давидом через полчаса выходить. Кружок тай-чи. Это открыли у нас совсем недавно, за счет мэрии. Я еще не уверена на сто процентов, но, по-моему, это помогает от…