Маленькая торговка прозой - Даниэль Пеннак

Набриллиантиненный локон оттеняет белизну лба, бутылочно-зеленого цвета костюм, под расстегнутым пиджаком – жилет, расшитый золотыми пчелами, руки за спину, живот вперед: дивизионный комиссар Аннелиз, собственной персоной, патрон старого Тяня, мне уже приходилось с ним встречаться в своей жизни, и не раз; он, этот полицейский от Бога, знает обо мне больше, чем я сам.

– Это ваша сестра Клара, я полагаю? – Клара, все там же, на солнце. – Бедняжка.

Дивизионный комиссар Аннелиз, кажется, и в самом деле думает, что эта новобрачная, на этой дороге, после всех этих ужасов, обычных, впрочем, для этой жизни, – просто «бедняжка».

– Она непременно хочет видеть Сент-Ивера, – встревает майор.

– Естественно...

Дивизионный комиссар скорбно качает головой:

– Можно было бы разрешить, господин Малоссен, если бы не вид убитого. На него, понимаете ли, просто жутко смотреть.

Еще раз взглянул на Клару:

– Думаю, нам все-таки позволят.

Потом, после глубокого вздоха:

– Идемте.

* * *

Двое жандармов, разрывая тишину, отодвинули решетки заграждения. Я взял Клару за руку. Она отстранилась. Она хотела идти одна. И впереди. Она знала владения Сент-Ивера. Мы с Аннелизом могли уверенно следовать за ней. И мы пошли. Получилось как на параде: новобрачная проходит мимо стройных рядов национальной жандармерии. Военные вставали по стойке «смирно», но опустив голову. Они скорбели о невесте в трауре. Потом настала очередь службы национальной безопасности – ружье к ноге, равнение на новобрачную! Те, кто не далее, как сегодня утром, с легкостью угомонили взбунтовавшуюся уголовщину, чувствовали сейчас, как кровь стучит у них в висках. Невеста не видела ни тех, ни других, она смотрела только наверх, на серую дверь. Дверь открылась сама собой, пропуская нас на центральный тюремный двор. Посреди двора, окруженный опрокинутыми стульями, медленно таял рояль. Струйкой дыма поднимался он к небу. При появлении новобрачной – фуражки долой. Тут нервически дернулся ус, там тыльной стороной ладони смахнули слезу. Теперь она шла по притихшим коридорам тюрьмы, как если бы осталась одна в целом свете. Бледная и одинокая проплывала она, как привидение, оставляя позади развороченную мебель, которая, казалось, пребывала так испокон веков, и разорванные фотографии, устилавшие пол (склонивший голову флейтист, рука скульптора, сжимающая металл резца... корзина для бумаг, переполненная листами черновиков, на удивление аккуратно исписанных убористым почерком, зачеркнутые по линейке строки), которые тоже выглядели совсем давними. Так, бесшумно и плавно, невеста проходила по коридорам, поднималась по винтовым лестницам, скользила вдоль галерей, пока наконец не оказалась перед заветной дверью – конец пути, – и старый охранник с красными глазами трясущейся рукой не преградил ей дорогу:

– Не нужно, мадемуазель Клара...

Но она оттолкнула его и вступила в комнату. Там были люди в кожаных куртках, которые колдовали над трупом, другие, с маленькими кисточками в руках, затянутых в резиновые перчатки, расчищали миллиметры, выискивая улики; был один врач, бледный как смерть, и священник, погруженный в молитву; этот внезапно дернулся с колен – распахнутая риза, белоснежный стихарь, сбитая набок епитрахиль, – заслоняя от новобрачной то, на что она решилась посмотреть.

Она отстранила священника так же бесцеремонно, как и старого охранника, и оказалась, теперь уже совершенно одна, перед бесформенной массой. Все это было разворочено, неподвижно. Из тела торчали кости. У этого больше не было лица. Но, кажется, оно все еще кричало.

Новобрачная долго смотрела на то, что пришла увидеть. Никто из присутствующих не осмеливался даже вздохнуть. Потом она вдруг сделала жест, тайну которого все они, включая врача и священника, должно быть, так и не сумели разгадать до конца своих дней. Она приставила к глазам маленький черный фотоаппарат, незаметно вынырнувший из складок ее платья, пристально посмотрела на смятый труп, и затем – стрекотание вспышки, отблеск вечности.

– Что собираетесь делать, господин Малоссен?

– Утешать Клару.

Ах так? И как ты собираешься взяться за это дело, утешать Клару, милейший? Ты ведь меньше, чем кто бы то ни было, желал этого брака, у тебя есть что ей сказать? Ну-ка поделись... Глубокое облегчение, которое ты чувствуешь помимо своей воли (а ты его чувствуешь, Бенжамен, ну, признайся, там, в самой глубине?), как ты надеешься спрятать его от Клары? Свои басни можешь оставить при себе – они на потребу разве что бездарным писакам, вроде того верзилы... здесь другое дело, здесь – боль, настоящая, перерастающая саму себя, этому нет названия, плевок свыше и с дьявольской (прости, Господи!) точностью! Этот Сент-Ивер! Умер бы по-простому, какой-нибудь сердечный приступ в день свадьбы, переизбыток счастья в области правого желудочка, пресыщенность души, загнулся бы от несварения, с блаженной улыбкой на устах, куда проще!.. А теперь как выкручиваться? Они ведь на совесть постарались, мерзавцы; в печку будущего родственничка! Пытки по всем правилам зверского этикета, и самое ужасное: единственного утешения – уверенности в том, что его последние мысли были о ней, – и того Кларе не осталось... Его последняя мысль была о том, чтобы все это кончилось, да и предпоследняя тоже, чтобы все это прекратилось, чтобы они его добили наконец. Эти сволочи не по доброте же душевной такое сотворили, а?.. И ты еще собираешься утешать Клару? Клару, которая по возвращении с треклятой свадьбы заперлась в своей каптерке, совсем одна, при красном свете проявочной лампы вызывает к жизни своего мученика, сейчас, когда весь дом спит или делает вид, что спит; полагаю, это ее способ пройти с ним до конца, понять, что он пережил, примкнуть к нему, чтобы разделить его страдания, ведь он был там совершенно один, все это время, пока... всеми покинутый, один как перст, как камень в безлюдной пустыне... потому что именно в этом и заключается любая пытка: не только причинить боль, но и, прежде всего, привести человека в такое уныние, чтобы он забыл о роде людском, потерял с ним всякую связь, оставить его в оглушающей пустоте; и может быть, Сент-Иверу было так одиноко, что даже смерть не спасла бы его... Так ты идешь утешать Клару, которой пришлось испить эту чашу по капле нынешней красной ночью... сколько времени прошло после ухода Амара?

– Справишься, сынок?

– Справлюсь, Амар.

– Что делать Ясмине?

– Пусть возьмет платье, отдаст его кому-нибудь, пусть делает с ним все что хочет...

– Хорошо, сынок. Что делать Хадушу?

– Вернуть «шамбор» и... пусть извинит меня за этот балаган.

– Хорошо, сынок. Что делать мне?

– Амар...

– Да, сынок?

– Амар, спасибо.

– Забудь, сынок, ин низ бегюзаред, и это пройдет...