Барыня уходит в табор - Анастасия Дробина

– Ну – иди! – и с силой втолкнул в комнату молодую женщину.

Она пробежала, согнувшись, несколько шагов, не удержавшись на ногах, упала на паркет. Ее ладонь попала в темно-красную лужу разлитого вина. Вскрикнув, женщина отдернула ее, вскинула голову. В серых испуганных глазах стояли слезы.

В комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь всхрапыванием заснувшего на диване Матюшина. Цыгане замерли, как статуи. Яков Васильевич тихо выругался, отвернулся.

Из-за стола поднялся Федул Титыч. Несмотря на залитый мадерой сюртук и сбитую набок бороду, он выглядел внушительно и, казалось, даже протрезвел.

– Иван Архипыч, не годится это. Ты здесь хозяин, но и честь надо знать. Бога побойся.

– Меня учить, Федул Титыч?! – нехорошо рассмеялся Баташев. – Я в своем доме! И баба моя! Что хочу, то ворочу, и бояться мне некого! Желаю, чтоб она нам «Барыню» сплясала!

При этих словах Баташева разрыдалась. Она плакала отчаянно, закрыв лицо руками, тоненько приговаривая «ой матушка…» Серое платье было не застегнуто, и из-под него виднелась сорочка. Видно было, что муж стащил ее с постели и едва дал одеться. Худенькие плечи женщины дрожали. Светлые косы лежали, рассыпавшись, на паркете.

Гости Баташева были невероятно смущены. Гречишников и Фрол Матюшин, переглянувшись, направились к хозяину. До цыган донеслись их неуверенные увещевания:

– Ну что ты, Иван Архипыч… Ни к чему ведь это. Лизавете Матвевне здесь не место. Отпусти ее, сделай милость, да и нам пора уже.

– Никто не поедет! – вспылил Баташев, топнув ногой так, что затрещал паркет. Купцы попятились. Иван Архипыч заорал в голос: – Без моего слова – никто не поедет! Я ее, дуру, без гроша взял, так пусть теперь пляшет! А кто слово поперек скажет – жизни лишу! Троих лишил, брата родного, Кольку, сгубил… так нешто вас пожалею?! Вас, свиньи лабазные?! Мне бояться нечего – слышите? Я людей убивал! Я в реке-Иртыше тонул по весне, между бревнами сплавными… Меня лошадь калмыцкая по степи три версты за ногу волокла… Я на топорах с татарами на Каспии дрался… Мне бога вашего на роду не написано! Не сметь мне указывать! Лизка, дура, пляши! Убью, кишки выну!

– Свят-свят-свят… – пробормотал побледневший Гречишников. Его блеклые глазки часто моргали.

Баташева, сидя на полу и прижав ладони к вискам, с ужасом смотрела на мужа. При последних его словах затравленно огляделась по сторонам, словно ища защиты. Взгляд ее упал на цыган, встретился с глазами Ильи. Вздрогнув, она прижала руку к губам. В серых глазах мелькнул страх и изумление. Илья растерянно смотрел на нее. Не зная что делать, на всякий случай поклонился. Все заметили это, но никто даже не улыбнулся.

– Лизка! – грозно сказал Баташев, делая шаг к жене.

Вскрикнув, она упала навзничь. Муж навис над ней, как ворон над мышонком. По толпе цыган пробежал ропот. Илья решительно шагнул из второго ряда. Он сам не знал, что будет делать, но… но не дать же замучить бабу, дэвлалэ![8]

– Стой… Куда? – зашептали сзади. Чья-то рука крепко ухватила Илью за плечо. Он обернулся, готовый послать к черту любого, но увидел Глафиру Андреевну.

– Стой, – почти ласково повторила цыганка. – Ишь, разлетелся… – и сама не спеша вышла из хора. Когда она подошла к Баташеву, стало видно, что «Царь-пушка» ничуть не проигрывает купцу первой гильдии по размерам.

– Сядь-ка, голубь сизый, – проворковала она, и в голосе ее послышались грозовые раскаты. – Сядь, угомонись, не мечи икру.

– Да ты!.. – взревел Баташев, замахиваясь.

Кто-то из цыганок отчаянно завизжал, Митро и Яков Васильевич бросились вперед, но Глафира Андреевна даже не отшатнулась. Ее смуглое лицо потемнело еще больше.

– Ну, попробуй тронь, – негромко и чуть ли не весело сказала она. – Я тебе не жена твоя. Я, слава богу, цыганка. Горло перерву и кровь выпью.

Она оскалилась, блеснув крупными желтоватыми зубами, сделала шаг вперед, грудью надвигаясь на Баташева. Тот невольно отступил, опустил руку. Неожиданно для всех усмехнулся.

– Смотри ты… Волкиня бешеная!

– О-о, я злее! – заверила Глафира Андреевна, продолжая энергично подталкивать Баташева к стулу. – Сядь, душа моя, сядь, уймись, вина выпей. Гляди, всех напугал, гости твои уж икнуть боятся. Слову твоему никто не перечит. Сказал жене плясать – будет плясать.

Иван Архипович тяжело опустился на стул. Глафира Андреевна встала рядом, как конвойный. Бледная Баташева, прижимая руки к груди, смотрела на нее. Старая цыганка улыбнулась, взглянула куда-то вбок, и из-за стола поднялась Настя.

Илья впервые видел ее такой рассерженной. Не поднимая глаз, бледная, она быстро прошла мимо купцов, села на пол рядом с Баташевой, накрыла ее своей шалью, вполголоса быстро заговорила:

– Ты не бойся ничего – слышишь? Ничего он не сделает. Платье я тебе застегну, они все пьяные, не заметят… Встань да пройдись немного, наши подыграют. Совсем чуть-чуть, чтоб он отстал. Позора тут нет никакого. Не тебе, а ему совестно должно быть. Завтра проспится, вспомнит – со стыда умрет… Не бойся, вставай. За меня держись.

Баташева поднялась, цепляясь за локоть Насти. Та, ободряюще улыбаясь, поправила ей платье, перекинула на грудь косы, пробежалась пальцами по пуговицам, застегнув все до самого верха:

– Не плачь. Хорошо получится, увидишь. Пусть потешится.

Лизавета Матвеевна улыбнулась в ответ. Несмотря на вымученность этой улыбки, сразу стало заметно, как хороша молодая жена Баташева. Тонкий стан, затянутый в шелковое платье, не уступал Настиному, серые глаза от слез стали ярче, выбившиеся из кос волосы золотились в свете люстр. Судорожно сжимая в пальцах сунутый Настей платочек, она неуверенно оглянулась на цыган, и снова ее глаза остановились на Илье. Ему на миг даже показалось, что Баташева вот-вот скажет что-то. Но тут окончательно пришел в себя Яков Васильевич. Шагнув к Баташевой, он низко поклонился, поудобнее перехватил гитару:

– Уж пройдитесь, барыня дорогая. Мы все просим, – широким жестом он указал на хор. Цыгане тут же подхватили, заулыбались:

– Просим… Пожалуйста! Пляши, лебедь белая!

По щеке Баташевой пробежала последняя слезинка. Она смахнула ее, кивнула хореводу. И развела в стороны руки, покрытые алой Настиной шалью. Яков Васильевич быстро повернулся к цыганам, взмахнул гитарой.

«Ах, матушка, грустно мне… – повел низкий, бархатистый голос Марьи Васильевны. – Да, сударушка, скучно мне…»

Дружно вступил хор. Баташева поплыла по кругу. Золотистые волосы падали ей на лицо, но она не убирала их. Гитары участили ход, звонче стали голоса цыганок. Лизавета Матвеевна смущенно взглянула на хор. И снова, снова ее взгляд замер на Илье. Яков Васильев усмехнулся, громко позвал:

– Илья, дорогой! Уважь барыню!

Растерявшись, Илья чуть было не сказал «не пойду». Но взгляд хоревода был таким, что он не посмел ослушаться. И шагнул из хора вслед за Баташевой, в последний миг вспомнив, что нужно скалить зубы напоказ. Она через плечо взглянула на него, улыбнулась в ответ одними глазами, еще блестящими от слез. Хор медленно, протяжно вел мелодию плясовой. Илья шел за женщиной, подняв руку за голову, кладя каждый шаг след в след за волнующимся подолом серого платья. У Баташевой порозовели скулы. Она плавно повернулась, взмахнула платочком. Илья хлопнул по голенищу, как в таборе, вскинулся в воздух, с отчаянием вспоминая, что совсем не умеет плясать по-городскому. «Да ладно… Сойдет и так, гаджэ пьяные… Яков Васильич сам велел…» Хор гремел, звенели гитары, Баташева кружилась в танце, рядом с ней метался казакин Ильи, слез и в помине не осталось на разгоревшемся лице женщины.