Мак и его мытарства - Энрике Вила-Матас

и очень хорошо сделать, ибо много лет учились, а сами умны и начитанны, изучали современную литературу и, определив, на чем споткнулись другие писатели, себя считают годными к этой профессии, особенно если купили и удобное рабочее кресло, и мощный компьютер.

А потом, когда не удается довести до конца роман, о котором мечтали так платонически, иные буквально шалеют. Эссеистка Дора Рестер полагает, что работа над романом – это не возведение целого обелиска, а нанизывание одного фрагмента замысла за другим. «Мастерство заключено в попытке, а понимание того-что-находится-вне-нас при использовании лишь того, что внутри нас – это одна из самых сложных задач, затрагивающих интеллект в той же степени, что и эмоциональную сферу».

Я бы не стал заходить так далеко. Или стал бы. Сам не знаю, но верю в одну истину: сочиняя роман, рекомендуется идти шаг за шагом и двигаться с крайней – и край этот должен быть остро отточен – осмотрительностью. И я буду соблюдать все предосторожности, и только в них я черпаю надежду переписать Санчеса.

&

В обеденное время я зашел за Кармен и нашел ее в невыносимо скверном расположении духа, которое, впрочем, она сразу же попыталась пересилить, чтобы уменьшить ею же самой созданное напряжение, повисшее между нами. Попытки ее были недолги, и следом немедленно вспыхнул конфликт. Я намеревался уступать во всем и как можно раньше проиграть спор, но мне и этого не позволили, зато вынудили обратиться к Кармен с призывом признать себя жертвой депрессивного психоза и принять для обуздания его соответствующие меры. Кроме того, хотелось бы, чтобы она имела в виду, что если продолжит жаловаться на свой дом и требовать переустройства его (новую кухню и т.п.), то из виду этого не упускала и то обстоятельство, что, хотя я разорен, как ей хорошо известно, еще не полностью, но изыскать средства для требуемых ею реформ мне будет затруднительно.

Как и следовало ожидать, когда я довел все это до ее сведения, положение ухудшилось: Кармен принялась орать на меня, причем на всю улицу. И в довершение бед, едва лишь мы дошли до «Тендер-Бара» – ровно в тот миг, как я стал думать о разводе: да, я остался бы без средств к существованию, но я иногда для того и обдумываю развод, чтобы отринуть эту неотвязную идею – налетел поистине дьявольский летний ураган, который, как мне при моих раздерганных нервах показалось, дважды менял направление.

Хлынувший ливень затопил все вокруг, и, сдается мне, никогда еще не бывал я в таком душевном упадке. К тому же я был далеко от моего письменного стола и от моего дневника, и это заставило меня понять, что всего лишь за одну неделю то и другое сделалось для меня совершенно необходимым.

Внезапно мною овладело беспокойство, природу которого понять было очень несложно: не превращаюсь ли я в разновидность «освежеванной бескостной туши», какой, покидая свой кабинет, якобы становился Санчес? Или, может быть, я влезаю в шкуру Джона Чивера: воздействие этого писателя, который при всем своем таланте погружается порой в чернейшую чащобу, в дремучие дебри, обнаруживается в рассказе «У меня есть враг», открывающем книгу про Вальтера и его мытарства?

В первой главе этой книги, принадлежащей перу моего соседа, повествователь говорит порой голосом Чивера, когда в своих дневниках, исполненных внутреннего напряжения, распространяется о мировых проблемах, а после каждого изрядного глотка джина неизменно возвращается к мысли о разводе.

Последнее время я, раздумывая, не расстаться ли нам с Кармен, спрашиваю себя: отчего бы не сходить в «Субиту» и не повидать Ану Тёрнер? Просто отправиться туда и повидать ее, отринув все предосторожности и всякую сдержанность: войти твердым и решительным шагом и сыграть ва-банк, предложив ей бежать со мной. Знаю заранее, что ничего из этого не выйдет, я ей нимало не интересен, а кроме того, у меня и денег-то нет на бегство или на что-то подобное, однако мне отрадно думать, что следует хотя бы попробовать это, чтобы мгновенно забыть о последнем скандале с Кармен и чтобы хотя бы отчасти оказаться в ладу с самим собой.

В рассказе «У меня есть враг», где имитируется голос Чивера, сам чревовещатель не впрямую предается воспоминаниям о том, как его уже давно преследует некий Педро, существо из разряда «бескорыстный ненавистник», который очень упорно старается подорвать его дух, что ему время от времени и удается: в общем, что-то вроде профессора Мориарти, только труба пониже и дым пожиже.

Предположив, что все его злосчастья проистекают от этого неутомимого преследователя, Вальтер ему же, своему бескорыстному врагу, приписывает то плачевное обстоятельство, что ныне владеет одним-единственным голосом, собственным, и это порождает серьезные сложности в работе с его куклами, с его марионетками. Злосчастья происходят с пугающей регулярностью до тех пор, пока в одну удивительную ночь: удивительную не только потому, что именно тогда случилось внезапное исчезновение его ненавистника, который в сиянии безупречно округлой луны отправился в Тихий океан, чтобы сгинуть навсегда, но и потому, что чревовещатель полностью лишился дара речи.

Не в том смысле, что потерял голос, а буквально онемел, и уверен к тому же, что это навсегда, что он никогда больше не заговорит и ему нечем будет зарабатывать себе на жизнь. Тем не менее через несколько дней его тяжелая афония начинает постепенно исчезать, он уже может произнести кое-какие слова и с удивлением отмечает, что вместе со способностью говорить к нему возвращается и обширное разнообразие голосов, которых было у него в избытке, пока не лишился их по вине своего неугомонного личного диссидента, по вине упертого персонального врага, по вине назойливого бескорыстного ненавистника – лжеца по имени Педро.

Преодолев препятствие в образе этого существа, принуждавшего чревовещателя к одному-единственному голосу – «собственному голосу, столь вожделенному именно романистами» – автор со стилистическими приемами Джона Чивера завершает рассказ:

«Исчезновение моего ненавистника позволило мне вновь обрести все мои голоса, из чего я делаю вывод, что он застрянет где-то в Южных Морях и не вернется никогда-никогда, и имею все основания уповать, что на каком-нибудь отдаленном и грязном островке в Тихом океане, сидя в какой-нибудь хижине под соломенной крышей рядом с четырьмя туповатыми братьями-маристами[26], хранит этот самый Педро мой собственный голос в одной из серебряных шкатулок, которыми, по слухам, так гордятся обуянные нелепой ненавистью коллекционеры».

Покуда я крутил все это в голове, мне показалось, что в «Тендер-Баре» ветер в третий раз изменил направление. И тотчас, вдруг, как по волшебству, утих ливень. Застенчиво стал возвращаться зной,