Темный инстинкт - Татьяна Степанова
Шрифт:
Интервал:
Кравченко почувствовал, что ему приятно разговаривать с этим парнем, однако не мог все же отделаться от крамольной мысли: «Интересно, какой ты в постели с этой царицей Савской?»
— Мы с Мариной там и познакомились. В театре «Феникс» в Венеции.
— Я в Венеции не был. В Италии только в Больцано на горных лыжах катался, а потом неделю в Риме жил. Красивая страна.
— Очень. Егору тоже понравилась.
— И брат тоже с вами в Италии жил?
— Да, не оставлять же его без присмотра? Но это только последние два года: мы с ним одни на белом свете, отец умер, — Шипов грустно потупился. — Родителей рано потеряли, вот и держимся друг друга. Марина предложила ему на выбор поступить в университет в Болонье либо в Риме. Но он с этим выбором что-то пока не торопится.
Сентябрь пройдет, а там начну с ним мужской разговор насчет этого.
— И на какой же факультет?
Шипов как-то неопределенно махнул рукой. "Ясно.
Жена не только тебя, друг мой ситный, содержит, но и твоего молодца в люди вывести намеревается. Добрая женщина, надо же. Где бы себе такую сыскать? Щедрую".
— А к музыке, к опере у Егора, значит, нет таланта?
— Слава богу, ни таланта, ни стремлений.
— Вы так горячо сказали «слава богу», — Кравченко усмехнулся. — Видимо, я совершенно не разбираюсь в вашей профессии. Или опера это не профессия? Забыл, что тут главное голос.
Шипов опустил глаза.
А Мещерский, значительно отставший, тем временем шел рядом со Зверевой по бетонной тропинке, проложенной по берегу озера, и слушал, слушал, упиваясь, изредка вставлял какие-то замечания, но в общем-то целиком был очарован ее монологом.
— Классическая музыка не прихоть каких-то сверхчувственных натур, — вещала Зверева. — Вы, Сереженька, не обижайтесь, но ваше поколение глухо к одному из самых загадочных видов искусства. Почему молодежь в массе своей не любит, не понимает великую музыку? Это всегда меня интересовало. Вот говорят, классику начинают понимать с возрастом. Отчего это?
— Ну, может, оттого, что становятся умнее, — Мещерский хотел пошутить, да что-то не вышла шутка.
— Ум — категория постоянная. Либо он есть у человека, либо его нет.
— Да, Марина Ивановна, конечно.
— Может быть, молодые не любят музыку оттого, что у них нет воспоминаний?
— Воспоминаний? Ну почему же, есть.
— Ну, мне всегда казалось, что любая музыка всегда свободна. Понимаете, Сереженька?
— Н-не совсем. От чего свободна?
— От всего. От условностей, предрассудков, запретов, страхов. Она имеет возможность передавать эту свободу.
— Вы сказали, от страхов?
— Да-да, — Зверева остановилась. Чувствовалось, что, обретя в лице нового гостя благодарного и покорного слушателя, она намеревается говорить с ним только на тему, которая в данную минуту интересна исключительно ей. — Музыка подчас рассказывает нам самим о нас же такие вещи, о которых мы стараемся умалчивать не только в беседах с другими, но и с самими собой.
— А вы знаете, я никогда не беседую сам с собой о себе, времени как-то не хватает.
— Да? Вы очень занятой человек, Сереженька. В этом, наверное, вся беда вашего поколения. Вы слишком заняты, чтобы слушать себя в себе.
Мещерскому хотелось возразить: «А разве вы — вы! — не слишком заняты?» Но он также, как и Кравченко, знал: никогда он не сможет спросить ее вот так прямо. Однако дураком бессловесным выглядеть не хотелось, и он решился:
— Марина Ивановна, неужели и вам музыка может рассказать то, что вы сами от себя скрываете? Не знаете, не подозреваете в себе?
— Всегда.
— А нам, вашим слушателям, зрителям, поклонникам вашего таланта, она тоже что-то может о вас рассказать неизвестное?
— Конечно, если будете внимательно слушать.
Зверева засмеялась. Порыв ветра взвил концы ее ало-розового шелкового шарфика, повязанного поверх свитера. Алая полоска обвила шею. Мещерскому показалось на миг, что она похожа на след крови на горле того пьяницы на обочине шоссе, которого…
— Сережа, что с вами?
— Ничего. Повернулся, наверное, неловко. Тут выбоина, Марина Ивановна. Позвольте, я вам помогу.
— Я тут каждое утро брожу, каждый камешек знаю.
Мещерский смотрел на нее: «Вот ей, ей! — приснился кошмар о том, что она пытается расчленить труп. Ей!»
— Поздравьте победителя! — со стороны кортов донесся призыв Шипова. Они подошли к ограде спортивной площадки. И вместе с Кравченко и Андреем похлопали выигравшему партию Дмитрию Корсакову. Несмотря на свою массивность, на корте он двигался проворно и действительно загонял своего более молодого соперника. Он помахал им рукой, однако подходить не стал. Вместе с Егором они подхватили ракетки и, горячо что-то обсуждая, направились к дому.
— Я рассказывал Вадиму, как мы были свидетелями пожара в театре «Феникс» в Венеции, — сообщил Шипов Мещерскому. Он подошел к жене и поправил сбившийся шарфик.
— Ужасная потеря, такой был милый, уютный театр. — Зверева вздохнула и отвела его руку. — Там шли реставрационные работы, потом с фирмой начались какие-то странности — лопнули какие-то кредиты. И вдруг театр сгорел.
Все погибло. Даже рояль Верди спасти не удалось. И теперь в Венеции туристы любуются опаленным остовом «Ля Фениче». — Она вздохнула. — Вот так мы относимся к святыням. А ведь я специально приезжала в Венецию, чтобы увидеть спектакль, в котором некогда блистал Луиджи Маркези… — Увидев, что на лицах приятелей отразилось замешательство, она поспешила объяснить:
— Это самый знаменитый тенор начала прошлого века. Им еще Наполеон восхищался. Знатоки говорят, что Андрей — новый, воскресший Маркези.
— Но ведь зрителей, слышавших того певца, не осталось, — заметил Кравченко.
— Осталась великая школа. И кто ее постиг в совершенстве, тот…
— Луиджи Маркези был кастрат, — произнес Шипов.
Кравченко и Мещерский умолкли. Снова это коротенькое слово повисло в воздухе, оставив после себя облако отчуждения и неловкости.
— Знаете, про Маркези ходило множество анекдотов.
Он ведь был неисправимый волокита. Однажды даже был бит братом своей любовницы. Его палкой угостили. Это сразу стало достоянием всей Венеции. Люди говорили:
«Ах, проклятый сопрано, и он туда же». Но ни побои, ни сплетни его не останавливали. — Шипов говорил все это медленно, словно смаковал каждую фразу.
Зверева улыбалась. Мещерский почувствовал, что против воли неудержимо заливается краской.
— А что, я, наверное, в анатомии не силен, но как же это возможно быть вот таким, — он запнулся, но быстро подобрал нужное слово, — ущербным и тем не менее волочиться за прекрасным полом?
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!