Лук Будды - Сергей Таск

А дней через пять меня разбудил телефонный звонок. Со сна я с трудом соединял в уме обрывки. Умер Марк… сосед… что-то с пробками… замыкание… Какой запредельный ужас должен был он испытать, вдруг оказавшись в кромешной тьме! Одна надежда – что смерть была почти мгновенной. Сколько же ему было… 26?.. 27?

Лора приехала раньше всех и, видимо, забрала черновики. Сама она это впоследствии отрицала, но после многократных моих просьб одно стихотворение, несомненно, к ней обращенное, все же показала и даже позволила переписать. Это был сонет-акростих, название прочитывалось по первым буквам строк.

Оставь меня! Вот только плащ накинь.

Другая нынче верховодит – Осень.

А душу, словно кожу шелуша,

отбросим – вот и новая душа,

даст бог, ее так скоро не износим.

И пусть земля, куда свой взор ни кинь,

нага и вроде стариковских десен

обуглена, – смотри, как хороша

чернь этих веток, меж которых просинь

едва сквозит и желтая полынь.

Сиротства флаг да будет трехполосен!

Туман ползет, рекой в лицо дыша.

Во имя утра и дождя и сосен

уйди, моя любимая. Аминь!

Из бесед: О тайнах бытия

Три сокровенные есть тайны бытия.

О них поговорить хотел бы с вами я.

Загадка женщины – одна такая тайна.

Все дело в линии, как будто бы случайной,

бегущей, как ручей, что бегом одержим,

или как кисточки волосяной нажим,

который обручил, по-детски безогляден,

округлости холмов с обрывистостью впадин,

и женщину познать, я думаю, нельзя,

иначе как рукой по линии скользя.

Рожденье музыки – вот вам другая тайна,

которая людей волнует чрезвычайно.

Чтоб сочетание всего пяти тонов

пресуществилось в дух, основу всех основ,

и зазвучало вдруг мелодией чудесной,

пожалуй, нет пути иного в Поднебесной,

как только выходить из тела своего

и ощущать душой гармонию всего.

А третьей тайною зовется смерть в народе,

но так как смерти нет и не было в природе,

то медитацией займемся мы сейчас:

впустите мир в себя, и пусть он впустит вас.

Шалтай-Болтай свалился во сне

Сегодня ровно три недели, как я, Юта Мюллер, тридцати двух лет, убила человека. Как я счастлива! За это время мне прибавили жалованье, и сразу трое знакомых предложили мне руку и сердце, я уж не говорю о предложениях другого рода, написанных на лицах у мужчин. Георгий, русский эмигрант, говорит, что я свечусь, как Наташа из «Войны и мира». Боюсь, не узнаю я, как там она светилась, – он подарил мне книжку, здоровенный такой том, я полистала и бросила. А Роббер, весь закомплексованный, и не подумаешь, что француз, говорит, что я похожа как две капли воды на Фанни Ардан. Смешной такой, потащил на фильм известного режиссера, Франсуа Трюфеля, и каждую минуту шептал на ухо: «Ну, видишь? Видишь?» И кино, как нарочно, интересное. «Вижу», – говорю, чтобы он только отстал, а он опять: «Смотри, смотри! Ну вылитая!» В общем, кошмар. Наверно, все же выйду за француза, хотя жаль, конечно, менять Чикаго на какой-то Перпиньян. Но не идти же в самом деле за этого сумасшедшего эквадорца, который грозится меня задушить, если я ему откажу.

Надо же! Перебираю: за того, за этого… Поглядела бы сейчас мамочка на свою тихоню, вздрагивавшую от каждого шороха, на провинциальную дурочку, которой занюханный тип, без пяти минут импотент, семь лет морочил голову. Юта Мюллер раздувает щеки и делает вам пфу с самого высокого небоскреба в мире. Ха-ха! Сегодня на работе эта черная обезьяна мне: «Чему, говорит, радуешься? Небось, не свои денежки-то отсчитываешь?» А я ему: «Где тебе понять, что чувствует белая женщина». Ничего, проглотил.

Вот и этот тоже, из полиции, съел и не поперхнулся. Меня, говорит, интересуют подробности. Да какие, всхлипываю, подробности. Сидели, пили пиво. Это все он один выдул, сам принес и сам выдул, уж не знаю, как в него столько влезло. Да какие там отношения, так, по-соседски иногда заглядывал. Ну вот, а потом и говорит: душновато у тебя, я открою окно? Открывай, мне-то что. А у меня раму вечно заклинивает, он и полез на подоконник. Толкнул раз, толкнул другой, а на третий…

Пока я в ванной носом хлюпала, сержант или кто он там и раму подергал, и бутылку понюхал – все сходится. Опять же, ну какая мне была выгода покойника в окно выпроваживать? Ему и соседи подтвердили, что у нас с Джеффом ничего не было. А что я должна была сказать? Что когда окно распахнулось, я тихонько подтолкнула Джеффа сзади?.. И тот с одиннадцатого этажа… Да мне бы сержант не поверил. Точно не поверил. Был бы Джефф моим любовником, тогда понятно, а так… Нет, конечно, он сам напросился, обошелся со мной как последняя свинья. Но тогда, вы спросите, почему я именно его в окно выпроводила, а не того же дядю Вальтера? Вот именно. Уж если кто заслужил, чтобы ему размозжили голову, так это дядя Вальтер. Рядом с ним Джефф – агнец божий. Джефф вообще мне под руку попался. Не он, так другой. Все как-то в секунду само собой получилось, и так, знаете, сразу легко сделалось. Так что мой вам совет: хотите дышать свободно – убейте кого-нибудь.

На меня же всю жизнь давили. В детстве… это не бери! туда не ходи! Стишки Изабеллы Карсуэлл подсовывали. Про Белинду, Которая Замучила Птичку и Умерла в Тюрьме. Про Джека, Который Не Любил Принимать Ванну и Весь Покрылся Жуткими Волдырями. Про Патрика… ладно, про Патрика не буду, а то вас еще стошнит. Двадцать две веселенькие истории со злодеями, утопленниками и фонтанами крови. Я после этой Карсуэлл собственной тени боялась. Хотя это уже мамочка: «Что ты там опять натворила? От своей тени не спрячешься!»

В Америку ее перетащила родная сестра, моя тетка. Двенадцать лет она ее уговаривала в письмах, а моя благоразумная мама неизменно отвечала «да, но…». И, знаете, что решило дело? Однажды Эльза написала, что они начали выпускать холодильники с установкой для газирования воды. Перед газировкой мама не устояла. Мне было пять лет, когда мы приехали в немецкую колонию Амана в штате Айова. Слыхали, наверно? По-моему, нет такого американского дома, где бы ни стоял аманский холодильник. Ну разве что один найдется – моя квартирка на одиннадцатом этаже, откуда хорошо виден Сиэрс Тауэр. Я скорее с голоду подохну, чем поставлю у себя этот гроб. Почему гроб – объясняю. Морозильная камера в человеческий рост, изнутри открыть невозможно, температура минусовая – сколько, по-вашему, можно выдержать? Не подсчитывали? А я подсчитала: четыре-пять часов. То есть если бы вечером, после смены, я заперла в него нашего табельщика Витцуна, то к утру им можно было бы гвозди заколачивать. А кто услышит? Охранник в другом крыле здания? Я так отчетливо себе это представила, что когда столкнулась с Витцуном возле проходной, отшатнулась от него, как от вампира. Кошмар, да? Но, кажется, я забежала вперед.