Лук Будды - Сергей Таск

А как энергично Марк начинал:

Мне перебили сон, как голени Христу.

Я услышал это году в семьдесят шестом в Малом зале ЦДЛ, где Марк, в числе прочих «молодых да ранних», сподобился прочесть десяток стихотворений. Читал он без затей, не интонируя, с какой-то скрытой силой, которая электризовала слушателей. Он был некрасив: вытянутое, словно сплюснутое лицо, глубоко посаженные глаза, еврейский нос, – но это не только не мешало, а, скорее, наоборот, странным образом завораживало: вместе с мелодией, естественно, как дыхание, слетавшей с губ, из него, казалось, выходила жизнь – западали глаза, втягивались щеки, резче очерчивались крылья носа. Впечатление вроде бы жутковатое, однако обманчивое; все та же – слышите? – каденция, та же неубывающая внутренняя сила.

Три сокровенные есть тайны бытия.

О них поговорить хотел бы с вами я…

По спине пробегали мурашки. Вот сейчас… еще секунда, и прозвучит невозможное. И тут же: как он может это знать? Другие пусть скажут, о чем думали они, а меня часто посещали подобные мысли.

И, наверное, каждого, кто узнавал его ближе, ставил в тупик вопрос: когда он пишет? Он не пропускал ни одной попойки, вечно сидел у кого-нибудь на репетициях, куда-то ездил, кого-то провожал. Ночью? Сомнительно. Он был влюбчив сверх всякой меры, о его романах ходили легенды. Рассказывали, например, как он однажды «сел на хвост» (его выражение) хорошенькой блондинке, исколесил за ней весь город и, в конце концов, приехал в аэропорт. Блондинка оказалась стюардессой. Он последовал за ней в самолет, прилетел в Минеральные Воды… и как «заяц» угодил в линейное отделение милиции. Он уплатил штраф в размере стоимости билета и через три часа должен был вылететь обратным рейсом, однако приземлился он не во Внуково, а все в тех же Минеральных Водах, за тенистым палисадничком, в доме сержанта милиции с неуставным именем Любовь, составлявшего протокол. У Любочки он прожил около недели, и на этот раз проблема авиабилета перед ним, как вы догадываетесь, не возникла.

Я не могу вам сказать, когда он писал, как не могу объяснить, на что он жил. Где – пожалуйста. В Волконском переулке у него была темная комната метров четырнадцати, похожая на уголок мертвого леса. Пни, коряги, причудливые ветки в коросте лишайника. Пол, когда-то зеленый, а теперь облезший, порыжевший, производил впечатление вытоптанной земли. На стене, прямо над широкой продавленной тахтой, впал в оцепенение нарисованный паук, безнадежно запутавшись в настоящей трехслойной паутине. Бражничать здесь большой шумной компанией было очень даже весело, но как в этом холодном царстве ночевали разные сильфиды – для меня загадка.

Вопросы, загадки… они тянулись за Марком, точно мантия за королем, но видели бы вы этого короля! Капцан, по-нашему голодранец, про таких когда-то говорили: прирос к штиблетам зимой и летом. А в шкафу у голодранца висел, между прочим, шикарный бархатный костюм на выход – в театр пойти или профурсетке пыль в глаза пустить. Уж не знаю, была ли профурсеткой Терпсихора, но к этой музе он питал явную слабость. Он даже придумал свой театр – Театр Паузы – и поставил со студентами «Щуки» несколько этюдов. Один я хорошо помню. Во время бурной сцены ревности муж закатывал жене пощечину, на что та с криком «Думаешь, некому ответить тебе тем же?» бежала к рампе. В зале устанавливалось гробовое молчание. Актриса терпеливо ждала своего заступника, но никто на сцену, естественно, не поднимался. Кому охота выставлять себя на посмешище, тем более если где-то затаился третий, тот, кто по роли должен вступиться за свою возлюбленную. Зал молчал долго, очень долго (Марк хронометрировал), и когда раздавался первый нервный смешок, муж подавал дурацкую реплику: «Он вернется только в понедельник». Если актрисе удавалось продержать паузу минуту, этюд считался отыгранным и снимался с репертуара.

Зачем я вам все это рассказываю? Неужто верю, что из осколков, с таким старанием подбираемых, сложится зеркало, в котором этот вдохновенный чудак отразится в полный рост? Верю, не верю, не все ли равно. Складываю, как умею.

В последнем осколке я вижу их вдвоем. Лору и Марка. Марка и Лору. Она только присела на подлокотнике кресла, только сыграла на губной гармошке, кем-то забытой, несколько тактов «Summertime, and the living is easy» – и зима за окном растаяла от восторга, и пни-коряги, по которым давно плакала помойка, беспрекословно освободили жилплощадь, все заблестело-засияло, куда-то уполз чухонец паук, и друзья-приятели, даже самые нетрезвые, гуськом потянулись к выходу, позабывав шапки на вешалке. «Your papa is rich», – нежно ворковала гармошка, а Марк уже сидел рядом, обнимая Лору за плечи и отбивая такт лакированным ботинком. Потом Лора уходила и приходила, она могла бы не появляться вовсе – неважно, чистая вылизанная комнатка все равно бы преданно ждала ее, как ждал он, вдохновенно марая ею же припасенную бумагу. «So hush, little baby, don’t you cry».

Но что он писал! Господи, что он писал!

Оплакал Батюшков безумного Торквато,

безумца Батюшкова в свой черед оплачу.

Когда же и меня признают бесноватым,

найдется рифмоплет, чтоб выполнить задачу.

Он всегда казался мне безумно гениальным, а тут вдруг сделался гениально безумен. Я не о стихах. Им овладел страх. Бывают страхи и страхи. Чего боимся мы с вами? Машин при переходе улицы. Осложнений у ребенка после болезни. – Марк боялся еще одного. Не поняли? Ну, разговариваете вы с кем-то, и вам начинает казаться, что кроме вас двоих в комнате находится еще один человек. Стоит в углу. Смотрит. Слушает. Ощущение не из приятных, верно? Так вот, у Марка это стало навязчивой идеей. Читая стихи в компании, он мог внезапно оборвать себя на полуслове: «Пока он здесь, я читать не буду». Описывать реакцию окружающих, я думаю, нет необходимости. Какой-то студент-медик утверждал, что эти галлюцинации – никакая не душевная болезнь, а просто следствие переутомления. Возможно, он был прав, но это ничего не меняло по существу.

В конце лета у Марка с Лорой вышла… не знаю, как назвать. Не размолвка, не разрыв – пожалуй, объяснение в любви, после которого ей ничего не оставалось, как уехать. Они гуляли по Цветному бульвару, ночью, останавливались под фонарями, целовались. Марк прижимал ее к себе, говорил, что ни до, ни после, что только она, ныне и присно, что без нее он ничто, запавшая клавиша в рояле, – и при этом, по странной логике, выходило так, что с ней он – не он, а как бы призрак, о котором завтра кто-нибудь тоже скажет: еще один… Передаю, как слышал и как понял.

После этого ночного разговора Лора заехала к нему один раз, в середине октября, взять какие-то вещи. Был ранний вечер, но уже стемнело. Она переступила порог и зажмурилась. В комнате одновременно горели абажур, торшер, настенное бра, настольная лампа, еще какие-то светильники. В абажуре было ватт пятьсот. Марк сидел на тахте и подозрительно косился в дальний угол… Я бы ей не поверил, если бы сам однажды не заглянул в Волконский переулок. Там уже было десятка полтора светильников, и все они зажигались с наступлением темноты. Как мог человек спать при такой иллюминации – одному богу известно. Я очень скоро ушел. Все это как-то давило.